Я оборвал свои домыслы. Помимо растраты фантазии, в них не было ничего путного. Все равно я не узнаю ничего достоверного из письма, написанного с учетом возможного перехвата. Поехать? Я вспомнил мать. Я знал, она этого боялась. Отказать? А на каком основании? На том, что превыше всех радостей, земных и небесных, ценю ее покой… и ее кухню? Ну и кем бы я был, прими я такое решение? Какое, во имя всех духов земли и неба, я имею право отказывать ровеснику, такому же кронпринцу, как и я сам, даже не в помощи, которой тот еще не попросил, а во внимании и любезности? Извини, дорогой, я предпочитаю рыбную ловлю? А отец протягивал руку даже Черным принцам. Потому что кроме ее любви, супружеской или материнской, есть еще такая вещь, как твоя собственная сказка, и стократ достоин брезгливого сожаления тот, кто пренебрежет ее зовом.

— С места бы не сдвинулся, — пробормотал я, — если бы меня свистнул твой нелюбезный папочка! Только ради тебя. И до смерти охота узнать, как все-таки выглядят саламандры.

Ветер мел зеркальные полы, пронзительный и холодный, он очищал середину просторной залы, и, как всякий слуга в отсутствие хозяев, норовил схалтурить, сгоняя снег в укромные уголки. Но зала была пустой, а потому все его уловки немедленно бросались в глаза.

Салазани вошла в залу через ледяную арку, обращенную к югу, и окинула циклопическую прихожую своего дома равнодушным, почти невидящим взглядом. Все его чудеса были ей до скуки привычны, а потому я погожу описывать дворец Снежной Королевы, пока не появится возможность представить все это увиденным свежим глазом.

Она выскользнула из шубы, позволив той упасть на пол, стряхнула шапку. Слуга, в чьи обязанности входило быть невидимым, подхватил невесомые драгоценные меха, и они исчезли до той поры, когда вновь понадобятся хозяйке. Беглым взглядом Салазани окинула свое отражение в зеркальной стене и нахмурила густые черные брови. Не потому, что не была удовлетворена своей внешностью, а потому, что у нее было дурное настроение. Королева находилась в продолжительной депрессии.

Лютые ветры врывались в арки входов, свиваясь в смерчи, но это были не те явления, что могли бы обеспокоить бессмертного духа, избравшего своей стихией холод.

Как и все бессмертные духи, предпочитающие размещаться в женском теле, Салазани подобрала себе поистине впечатляющую оболочку. Она была невысока ростом и по-мальчишески худощава, кожу, нежную, как у младенца, слегка позолотил загар, темные, почти черные волосы, расчесанные на косой пробор, очень тяжелые и совершенно прямые, стекали по ее спине и ниже, до бедер, и скрывали почти половину лица, заставляя хозяйку смотреть на мир одним карим глазом, странно влекущим и теплым. Овал ее лица был безукоризнен, нос — мал, и придавал лицу выражение юности и чистоты, уравновешивавшееся большим полногубым ртом, из тех, что называют чувственными. Несмотря на стройность и очевидный малый вес, Снежная Королева не казалась ни худенькой, ни, тем более, незначительной. Испокон веков правя обширными угодьями, Салазани славилась королевским достоинством и стальной волей, обнаруживая которую в столь обольстительной и нежной оболочке, те, кто имел с ней дело, бывали поражены до глубины души. Она не пренебрегала ни косметикой, ни модой, ни любовными связями, будучи по характеру отражением во льду Королевы эльфов, этого общепризнанного летнего духа. Тысячу лет Салазани считала себя несправедливо ущемленной в правах, и когда последний из Черных принцев, Рэй, ненароком освободил из плена ее силу и ее магию, воспрянула духом и оживленно властвовала на всей территории Волшебной Страны на протяжении всего положенного ей времени, забираясь за климатические границы вплоть до самых субтропиков. Внешность ангела скрывала дьявольское честолюбие. Сказать по правде, выпихивание ее в летние, ограниченные пределы доставляло много труда и хлопот как летним духам, так и следящему за порядком Светлому Совету. Она была амбициозна до непрактичности и чувствительна к привилегиям. Лесть не имела над нею силы, но тот, кто решился бы пренебречь лестью, мог привести ее в бешенство. А в бешенстве Салазани не знала ни милосердия, ни пощады, как снежный буран. Когда же все было ей по вкусу, она вполне справлялась с ролью приветливой хозяйки и нежной возлюбленной… до тех пор, пока привычка и скука не заставляли ее искать новизны. Давала и отнимала с одинаковой легкостью, но последнее делала, пожалуй, с большим, отчасти садистским наслаждением. Возможно, и давала лишь для того, чтобы впоследствии отнять. Эти ее причуды были достаточно известны, однако всякий раз несчастный ослепленный глупец верил, что его достоинства покорили, наконец, несокрушимую Салазани… и в свой срок летел в общую для всех них мусорную корзину. Красота ее могла растопить полюс. Любимым ее цветом был бордовый, и ей нравилось, когда ее сравнивали с отравленным цветком.

Сейчас, однако, Королева находилась в состоянии тяжелой депрессии: наступившее на всей территории Волшебной Страны лето вновь вытеснило ее на исконные рубежи, и она, запертая на полгода среди всего знакомого и обрыдшего, маялась бездельем и скукой. Ей надоели старые лица старых любовников, мертвенный покой покрытых торосами ледяных равнин и голубое небо, день и ночь видимое сквозь прозрачный купол дворца. Она могла, разумеется, отправиться в летний мир, развеяться и завязать новые знакомства, но была слишком высокомерна для того, чтобы появляться там, где не была полновластна. Ей не подходила компания равных. Ее никогда не прельщали пасторальные радости на зеленой траве, дню она предпочитала ночь, солнцу — звезды, северное сияние и огни святого Эльма, теплу — холод, прогретым лугам — равнины, искрящиеся бриллиантовой пудрой свежевыпавшего снега, природному — художественное и, разумеется, исключительное. Она гордилась отсутствием предрассудков.

Йостур-возница, по прихоти Королевы имевший право быть видимым, подошел сзади и возник в зеркале рядом с отражением самой Салазани.

— Чем прикажешь позабавить тебя сегодня? — вполголоса, тоном близкого человека спросил он.

Салазани молчала, глядя в зеркало, обрамленное изморозной рамой, где они отражались вдвоем, словно на семейном портрете. По мере того, как проходили секунды, ее глаза становились все угрюмее, потом губы раздвинулись в усмешке, сделавшей ее лицо похожим на маску коварства. Это была одна из самых нехороших ее усмешек.

— Йостур, помнишь обледеневшего гоблина, того здоровяка, что мы обнаружили в Хайпуре?

Карлик наклонил голову.

— Сунь его в разморозку, приведи в порядок, а после пошли ко мне.

Йостур вздрогнул, словно его ударили кнутом по лицу.

— Зачем тебе гоблин, Салазани? — хрипло спросил он, надеясь на уверения, что ему не грозит потеря, более страшная, чем потеря жизни и личности. Иногда, когда это ее забавляло, она так и делала.

— А зачем мне ты? — мурлыкнула она.

На бледность Йостура лег голубоватый оттенок. «Интересно, — мимолетно подумала она, — а гоблин в подобной ситуации побагровеет?»

— Поручи заниматься громилой кому-нибудь другому, — твердо, как ему казалось, заявил возница.

— Я поручаю это ТЕБЕ, — в ее нежном альте твердости было куда больше, словно наковальня таилась под бархатным покрывалом. — И если на нем будут физические повреждения… или разморозка пройдет не так, как надо… ты сам займешь его место… хм… в галерее моих скульптур.

Йостур поклонился. Салазани поглядела на него с интересом: она видела, что угроза не произвела на него действия. Скорее, он смирялся, сохраняя достоинство и Королева взяла это на заметку.

Удылгуб шагал по коридорам дворца, причудливым, как внутренность витой морской раковины. Стены коридоров были полупрозрачны, выплавлены в толще льда, и иногда краем глаза он замечал по ту сторону движение легких теней, но, сказать по правде, не был уверен в том, что они ему не мерещатся. Его шатало, и он все еще испытывал слабые позывы к тошноте — последствия быстрой разморозки. Он провалялся в анабиозе несколько лет, и, разумеется, до пробуждения даже не предполагал, что был мертв. Ну, или почти мертв. Кровь еще слишком медленно циркулировала в жилах, плохо согревая тело, и все его реакции были заторможены. Впрочем, он сообразил, что ссылаясь на это, может выиграть некоторое время для оценки обстановки.