В комнату начали вползать сумерки. Они заполняли углы, тушевали предметы. Теперь лицо Крауза казалось белой маской в этой полутемной комнате.

Шмелев зажег настольную лампу.

Крауз словно пришел в себя. Он заговорил деловито и сухо:

— Так вот, господин подполковник, я пришел к вам с просьбой. Помогите нам открыть небольшой исторический музей. В городе есть кое-какие интересные вещи, частично спрятанные, частично не привлекшие внимания. Есть помещение, есть знающие люди. Я понимаю, господин подполковник, вы можете сказать мне: сейчас музей не главное. Вы правы. Но поверьте мне, люди должны знать свою историю, они должны очень хорошо знать ее, чтоб вдохновляться хорошим и не повторять ошибок. Поверьте, после войны будут созданы музеи не только побед, музеи построят и в Дахау и в Освенциме. И еще неизвестно, какие будут поучительнее. Во всяком случае, для моего народа,— добавил он тихо.

«Ну что ж,— думал Шмелев,— создавать музей истории человечества на пепелищах и кладбищах — не впервой».

— Вы получите все, что надо: разрешение, материальную помощь, помещение. Создавайте ваш музей, коллега, и, в случае нужды, обращайтесь ко мне. Идите, отдыхайте. Мы еще с вами встретимся.

Подняв трубку, он позвонил в магистрат, в разные отделы комендатуры. Когда все переговоры были окончены, Шмелев пожал немцу на прощание руку. Крауз попытался ответить на пожатие своей слабой, костлявой рукой. Глаза его предательски повлажнели.

— Спасибо, господин подпол... простите, коллега. Да, я вижу, вы тоже ученый. Настоящий ученый. Спасибо...

И он покинул комнату, тяжело шаркая своими башмаками с подметками, подвязанными голубой и розовой ленточками.

Потом, когда Шмелев приезжал в Германскую Демократическую Республику получать диплом почетного академика, он встречался с Краузе — ученым секретарем...

Шмелев часто бывал за границей: на конгрессах, научных конференциях, в экспедициях.

Он так и остался холостым. Шутил, что никто не пойдет за него замуж, поскольку по своему распорядку дня он может уделять семейной жизни от десяти до двенадцати минут в день.

Но это все неважно: у него были любимые ученики — студенты, аспиранты, а теперь даже кандидаты и доктора наук. У него был любимый институт, журнал, Общества и Академия, словари и книги, выступления и лекции, экспедиции и конференции...

Было у него много любимых дел. Была его Родина с ее прекрасной, кипучей жизнью, где не бывает одиноких, отверженных и забытых и ради счастья которой он и теперь, как всегда, отдавал все свои силы...

Музыка из ресторана стала слышней. Вот затих какой-то быстрый ритм, на мгновенье наступила тишина, а потом зазвучал новый мотив, и скрипки понесли в ночное небо знакомую мелодию. Здесь играли ее необычно, по-своему, и потому воспринималась она как-то особенно остро. А, может быть, так было потому, что столь неожиданно звучала она на берегу Леманского озера, за многие сотни километров от того города, тех садов и реки, про которые была сложена...

Подмосковные вечера! Эта песня вызвала у Шмелева воспоминания не о летнем вечере на берегах тихой реки, а совсем о других краях и о другой поре года. О краях суровых и прекрасных, бескрайних, как сама его Родина. Шмелев вспомнил сибирскую тайгу, зимнюю, морозную, рассветную.

Словно высеченные изо льда стояли деревья. Мохнатые, тяжелые ветви нависали неподвижные, облитые девственным снегом. В далекую даль уходила просека, и будто нарочно в самом центре ее сливающейся с горизонтом границы быстро поднималось огромное красное солнце.

И уже зазолотилась верхняя кромка леса, засверкал миллионами жемчугов снежный убор на деревьях. Вся просека с утоптанной, убегавшей к красному солнцу дорогой засверкала, заискрилась, вспыхнула ледяным огнем.

А вечерами лес словно хотел доказать, что существует на света не один синий цвет, а тысячи. Просека голубела, синева сгущалась в тени, лиловела в лесной гуще, чернела. Лес казался отлитым из тяжелого синего стекла, меняющего с каждым поворотом, с каждым новым планом свой цвет и объем.

Сначала, пока еще выглядывало из-за древесных макушек пунцовое закатное солнце, синева окрашивалась розовым налетом, потом солнце исчезало и наступало царство темных красок.

Снег скрипел под ногами. Густой пар валил изо рта, оседал инеем на бровях. Ресницы становились толстыми и тяжелыми и все норовили прикрыть болевшие от снежного блеска глаза.

Шмелев встал и пошел медленно по набережной в сторону парка О'Вив.

Андрейка, привет!

Пользуясь случаем, отвечаю на твое письмо. Теперь написать смогу только из Египта или из Александрии, или из Каира, там наверняка будет какая-нибудь оказия. Ну, прежде всего о тебе. Я считаю, что ты правильно сделал, выбрав газету. И со мной сравнивать нечего: во-первых, ты еще птенец — только кончил университет, а я уже четыре года трублю; во-вторых, ты учился на факультете журналистики, а я кончал географический.

«Молодежь и наука» — солидный журнал, самое место для такого степенного человека, как я. А тебе с твоим никому (и тебе больше всех) не дающим покоя характером лучше, чем в газете, работы не придумаешь. Скажи спасибо, что предложили выбирать. У меня такой роскоши не было — ты помнишь, как я вопил, когда меня вместо экспедиций и научных институтов направили в журнал. Теперь-то я доволен.

И еще — учи язык! Во что бы то ни стало учи язык! То, что дает институт, это ерунда, даже твой журналистский факультет. Если б я не занимался все эти годы и на курсах, ничего бы я не знал. А язык в наше время просто необходим в любой профессии. Ведь и в эту поездку я попал главным образом потому, что знаю язык.

Вообще я теперь станок-универсал. Я все умею и твердо убежден, что без меня наша делегация пропала бы. Правда, убежден в этом только я. Суди сам: кто редактирует отчеты? Опытный редактор Озеров. Кто печатает их на машинке? Старый редакционный работник Озеров. Кто ведет дневник поездки (не говоря уже о репортажах, ради которых меня послали)? Блестящий журналист Озеров. Наконец, кто таскает наиболее тяжелые чемоданы? Многообещающий боксер-разрядник Озеров. А кто переводит при случае? Все тот же талантливый лингвист Озеров!

Но я доволен. Ты только подумай, какое привалило счастье — такая экспедиция! И где только ни доведется побывать: и в Швейцарии, и во Франции, и в Египте, и в Австралии! Пройти десяток морей, океан. Увидеть пирамиды, пересечь экватор! Познакомиться со многими интересными людьми...

Про находку я тебе упоминал. Так вот. Антропологический подкомитет создал комплексную научную экспедицию, чтобы проверить все на месте. Сначала мы отправимся в Египет, на свидание с презинджантропом, который прибудет к нам туда. А потом — в Австралию, на место происшествия. Народу едет много. Я тебе о них расскажу. В свои репортажи, к сожалению, я такие заметки включать не могу.

Самый занятный — это француз Левер. Ему лет семьдесят. Одевается как манекенщик, вина пьет больше, чем все остальные, вместе взятые. Он — академик. Во время войны был а Сопротивлении, сидел в концлагере. Блестящий оратор. Такие речи выдавал на заседаниях, что заслушаешься.

Генри Холмер — американец. Этот серьезный. Лет ему за шестьдесят, но не скажешь. Болтать не любит, за час слова не вытянешь. Нас, по-моему, он не обожает. Дело свое знает. Между прочим, я ни разу не видел, чтобы он улыбался.

Третий член группы — наш Михаил Михайлович. Эх, Андрейка, дай бог тебе встретить в жизни такого человека! Просто удивительный! Я раньше ведь его редко видел, хоть он у нас член редколлегии. Говорят, двадцать пять часов в сутки работает. А сколько он знает! Одних языков пять штук. Доктор биологических наук, три года назад защитил кандидатскую по географии. Книгу научно-фантастическую для детей написал. Прямо как Обручев. Словарь терминов закончил. Он ведь почетный член по крайней мере десятка всяких зарубежных обществ и академий.