Здесь он остановился и перевел дух; он был уже футов на десять над землей. Правда, каждый дикий зверь легко мог бы одолеть такое препятствие и добраться до него, но маленькая удача ободрила его, особенно когда, подняв глаза вверх, он увидел над самой своей головой тот желанный сук, к которому он все время бесплодно простирал руки.

— Adelante! [37] — проговорил он с радостной надеждой.

Он вновь охватил дерево и начал свое трудное восхождение. Случайно ли или собрав все свои последние силы, но в конце концов отец Антонио сумел обхватить сук обеими руками. Оставалось последнее — сесть на сук верхом. Он уже подтянулся на руках, голова его и плечи коснулись сука. Еще одно последнее усилие — и он готов был уцепиться за сук и ногами, как вдруг почувствовал, что чья-то рука словно клещами схватила его за правую ногу.

Ужас охватил монаха, кровь похолодела в его жилах, холодный пот покрыл его виски.

— Voto a Dios! [38] — вскричал он отчаянным голосом. — Я погиб. Господи Иисусе, Матерь Божия, помилуйте меня.

Силы покинули его. Оцепенев от страха, он выпустил спасительный сук и мертвой массой грохнулся на землю.

К счастью для отца Антонио собранная им куча сучьев ослабила силу падения, которое иначе было бы для него смертельно. Но потрясение, испытанное им, было настолько сильно, что он потерял сознание.

Обморок длился долго. Когда отец Антонио пришел в себя, открыл глаза и оглянулся вокруг бессмысленным, ничего не выражавшим взглядом, то ему показалось, что он еще не проснулся и находится во власти страшного кошмара. Он лежал на том же месте, под деревом, на которое он тщетно старался взобраться, но возле него был разложен громадный костер, на котором жарилась половина лани, а вокруг сидели на корточках человек двадцать краснокожих, молча куривших свои трубки. В нескольких шагах от них оседланные лошади жадно щипали нежную, сочную травку, неловко переступая и перепрыгивая спутанными передними ногами.

Отец Антонио несколько раз видал индейцев, ему приходилось даже общаться с ними, и довольно близко, так что он был немного знаком с их обычаями. Сидевшие у костра индейцы были одеты в боевые наряды, по их распущенным волосам и длинным копьям с бороздками в них легко можно было признать апачей.

Это открытие заставило задуматься монаха. Апачи были известны своей жестокостью и вероломством. Бедный отец Антонио из одной беды попал в другую, ему не угрожали теперь дикие звери, но перед ним лежала более чем вероятная опасность — быть замученным краснокожими.

Ожидавшая его мрачная участь вызывала в нем мысли, одни печальнее других. Он с ужасом вспоминал рассказы, некогда услышанные от охотников, о жестоких пытках, которым любят подвергать своих пленников апачи, и об их беспримерном варварстве.

Индейцы продолжали молча курить и, по-видимому, не замечали, что к их пленнику возвратилось сознание. Со своей стороны, и монах тотчас же вновь сомкнул глаза и старался сохранить полную неподвижность.

Наконец индейцы перестали курить и, вытряхнув из трубок пепел, заткнули их за пояса. Один краснокожий вытащил из-под углей половину лани, которая к этому времени дожарилась до полной готовности и испускала аппетитный запах, положил ее на листья цветка абанисо перед своими товарищами, и каждый из них, вооружившись ножом, служившим в то же время и для снимания скальпов, приготовился утолить свой голод. Как соблазнительно должен был щекотать вкусный запах дичи ноздри человека, уже целые сутки обреченного на строжайший пост!

В этот момент отец Антонио почувствовал, что тяжелая рука опустилась на его грудь и гортанный голос, не выражавший, однако, никакой угрозы, обратился к нему:

— Отец молитвы может открыть теперь глаза, дичь готова и его часть отделена.

Отец Антонио понял, что его хитрость открыта, и возбужденный вкусным запахом жареной лани решил идти навстречу своей судьбе. Он открыл глаза, поднялся и сел.

— О-о-а! — продолжал тот же голос. — Пусть святой отец утолит голод, довольно спать, так как голод силен.

Отец Антонио попытался было изобразить на лице улыбку, но вместо того вышла страшная гримаса, так как ужас сжимал ему горло. Собачий голод заставил его, однако, последовать примеру индейцев, которые уже принялись за еду, и он стал уничтожать предупредительно положенный перед ним кусок дичи.

Трапеза продолжалась не долго, но настолько ободрила монаха, что он глядел на свое положение уже не так безнадежно и печально, как ранее. В обращении апачей не было ничего неприязненного — напротив, они относились к нему очень внимательно и, как только он съедал один кусок жаркого, предлагали ему другой. Они простерли свою любезность даже до того, что дали ему выпить несколько глотков мескаля, напитка для них драгоценного и до которого они были страшно жадны, ввиду трудности его получения.

Подкрепив свои силы, монах окончательно убедился в дружеских намерениях своих радушных хозяев, увидав, что они вытащили свои длинные трубки и принялись курить. Он также достал из кармана табак и лист маиса, скрутил папироску с тем умением, которое присуще только людям испанской расы, и с наслаждением стал затягиваться и пускать тонкими голубоватыми струйками ароматный дым великолепного гаванского табака коста абайо. Долгое время молчание не прерывалось никем из присутствовавших. Число бодрствовавших краснокожих мало-помалу уменьшалось, они заворачивались в свои одеяла и немедленно засыпали, протянув ноги к огню.

Отец Антонио, потрясенный всем пережитым за день, страшно утомленный, с удовольствием последовал бы примеру индейцев, но не решался сделать этого и с неимоверными усилиями боролся с одолевавшим его сном.

Наконец последний не заснувший еще индеец, по-видимому, понял его положение и сжалился над ним. Он встал, взял попону и, подавая ее монаху, обратился к нему со следующими словами на ломаном испанском языке:

— Пусть отец молитвы возьмет конское покрывало и завернется в него. Ночь холодна, сон клонит, под покрывалом теплее спать. Завтра вождь будет курить с отцом молитвы трубку совета. Голубая Лисица желает вести продолжительную беседу с отцом молитвы бледнолицых.

Отец Антонио с благодарностью взял попону, предложенную ему главарем шайки, молча завернулся в нее и придвинулся к костру, так как ночная свежесть давала себя чувствовать. Тем не менее слова индейца зародили в его душе новое беспокойство.

— Гм! — промычал он про себя и подумал: — Вот она — оборотная сторона медали. О чем это желает говорить со мной этот язычник? Может быть, он будет просить, чтобы я крестил его! Судя по тому, как он называет себя, это едва ли так! Голубая Лисица — прекрасное имя для дикаря! Но Бог не оставит меня, утро вечера мудренее, пора спать!

С этой утешительной мыслью монах смежил свои веки и через две минуты погрузился в такой глубокий сон, как будто бы никогда уже и не имел в виду проснуться.

Голубая Лисица — именно в руки этого вождя так неожиданно попался отец Антонио — всю ночь просидел перед огнем на корточках, погруженный в глубокие думы, один за всех своих товарищей бодрствуя и охраняя общий покой. По временам глаза его со странным выражением останавливались на монахе, который мирно спал со сложенными руками и был, без сомнения, далек от мысли, что апачский воин так неотступно думает о нем.

Когда поднялось солнце, Голубая Лисица еще бодрствовал. Всю ночь он просидел не шевелясь, и сон как будто ни на одно мгновение не отяготил его век.

Ночь протекла спокойно. Когда солнце осветило землю и навстречу ему полилось оглушительное пение птичек, скрытых в густой листве, Голубая Лисица, который до тех пор оставался неподвижным, протянул свою правую руку к лежавшему возле него монаху и слегка тронул его за плечо. Это прикосновение, как ни было оно легко, пробудило отца Антонио. В жизни бывают положения, когда тело как будто отдыхает, но дух сохраняет всю свойственную ему чуткость восприятия внешних впечатлений. Монах находился именно в таком положении. Дружелюбие, которое проявили к нему в прошедшую ночь апачи, настолько не согласовывалось с их обычным отношением к белым, заклятым их врагам, что отец Антонио, несмотря на все свое благодушие, лежавшее в основе его характера, хорошо понимал, что оно должно иметь какие-либо основательные причины. Эта мысль беспокоила его, и он насторожился, ожидая бури, но не зная, откуда она придет.