— Это я, брат, — мягко ответил охотник. — Бог снова ставит меня на твоем пути в ту самую минуту, когда ты приходишь в полное отчаяние.

— О! — простонал граф с тем выражением, передать которое невозможно. — Я тебя давно уже ищу! Я давно зову тебя!

— И я пришел!

— Да, ты пришел, Валентин!.. Но — увы! — уже слишком поздно. Теперь во мне все умерло: и вера, и надежда, и храбрость… Мне остается только одно — лечь в могилу, где похоронены мои надежды и мое исчезнувшее счастье!

Валентин молча смотрел на своего друга… Волна воспоминаний подкатила к сердцу охотника.

Затем он обнял графа и, целуя его в лоб, сказал:

— Ты много страдал, мой бедный Луи, и меня не было здесь, чтобы тебя поддержать и защитить. Но, — добавил он, смотря на небо глазами, полными грусти и покорности воле Провидения, — я тоже испытал, Луи, много горя в глубине этих прерий, где я искал покоя и забвения… Сколько раз казалось мне, что я погибну от отчаяния, сколько раз казалось мне, что я не только близок к сумасшествию, но и совсем схожу с ума, и, несмотря на это, брат мой, я все-таки до сих пор живу, борюсь и надеюсь! — закончил он так тихо, что граф едва мог расслышать последние слова.

— О! Если бы ты знал, как я рад, что случай соединил нас в то самое время, когда я уже потерял всякую надежду увидеть тебя, Валентин.

— Это произошло не случайно, брат!.. Это устроил Господь!.. Я искал тебя.

— Ты меня искал… здесь?

— А почему же и нет? Да разве ты сам приехал в Мексику не затем, чтобы меня разыскать?

— Да, но каким же образом ты это узнал? Валентин улыбнулся.

— В этом нет ничего необыкновенного. Я в нескольких словах докажу тебе, что знаю о тебе гораздо больше, чем ты думаешь. Мне известно почти все, что случилось с тобой с самой нашей разлуки на асиенде Палома.

— Это странно.

— Почему? Разве три месяца тому назад тебя не было на асиенде дель-Милагро?

— Да, я был там.

— Ты оказался на ней на обратном пути с Дикого Запада, куда ты ездил в поисках богатых золотоносных россыпей.

— Это правда.

— В этой экспедиции тебя сопровождали два человека?

— Да, канадский охотник и вождь команчей.

— Верно. Охотника звали Весельчак, а индейского вождя — Орлиная Голова. Разве это не так?

— Так.

— Ты сообщил Весельчаку причину снедающей тебя грусти, добавив, что не питаешь почти никакой надежды на успех, а прибыл в Мексику для того, чтобы разыскать твоего самого дорогого друга, с которым уже много лет разлучен.

— Да, помню, все это я ему говорил.

— Остальное, кажется, понять не трудно. Я давно уже дружу с Весельчаком, и вот однажды Бог свел нас с ним лицом к лицу во время одной охоты на Рио-Колорадо. Вечером мы, по обыкновению, беседовали у костра, на котором готовился ужин, и Весельчак между прочим рассказал мне, что расстался с тобой всего несколько дней назад. В первый момент, поглощенный собственными мыслями, я не обратил особого внимания на его рассказ. Когда же он стал рассказывать о вашей встрече в пустыне с графом де Лорайль, имя твое, произнесенное Весельчаком, заставило меня внезапно вздрогнуть. Тогда я начал подробно расспрашивать, заставляя его двадцать раз повторять одно и то же. Решив, что мне надо делать дальше, я через два дня отправился разыскивать тебя. Вот уже целых три месяца я иду по твоим следам и только сегодня, наконец, тебя нагнал и, надеюсь, больше уже не расстанусь с тобой никогда, — проговорил Валентин, подавляя вздох. — Но я не знаю, что с тобой было в эти три месяца. Расскажи, что ты делал все это время. Я тебя слушаю.

— Да, я все скажу. Я хотел встретить тебя не только потому, что это доставляет мне большую радость, но я собирался при этом еще потребовать исполнения данной тобой клятвы.

Охотник нахмурил лоб и сдвинул брови.

— Говори, — сказал он затем, — я тебя слушаю. Что же касается моей клятвы, то на этот счет можешь быть совершенно спокоен. Я сдержу ее, когда настанет время.

— Однако солнце уже восходит, — заметил Луи с грустной улыбкой, — и прежде, чем исполнить твое желание, я должен заняться скотиной, — этого ведь нельзя откладывать.

— Ты совершенно прав, я буду помогать тебе.

В эти минуты мрак рассеялся, точно по мановению волшебного жезла, лучезарное солнце показалось на горизонте, и тысяча всевозможных пород птиц, скрывавшихся в зеленой листве, приветствовали появление дневного светила пением веселого утреннего гимна.

Дон Корнелио и Курумилла стряхнули с себя оцепенение сна и открыли глаза.

Индейский вождь поднялся и своим обычным, медленным и величественным шагом направился к Валентину.

— Брат, — сказал последний, беря за руку араукана, — я не один тебя искал, со мной был еще друг. Сердце и рука его всегда были к моим услугам, он всегда являлся ко мне в минуту радости и в минуту горя.

Дон Луи несколько мгновений с удивлением смотрел на индейца, на которого ему указывал охотник и который неподвижно, как мраморное изваяние, стоял перед ним; затем мало-помалу лицо его прояснилось и он, протягивая руку индейцу, сказал ему взволнованным голосом:

— Курумилла, брат мой!

Такое доказательство дружбы после стольких лет разлуки, такое искреннее волнение со стороны человека, которому Курумилла некогда столько раз доказывал свою преданность, моментально растопило лед, сковывавший сердце индейца. Он побледнел — если только это выражение применимо к краснокожим, лица которых в минуту сильного волнения принимают землистый оттенок — и судорога сотрясла все тело.

— О! Брат мой Луи! — вскричал он, будучи не в силах сдержать волновавшие его чувства.

Рыдание, похожее на рычание льва, вырвалось из его груди, и вождь, стыдясь, что таким образом обнаружил слабость, быстро отвернулся и спрятал лицо в складках плаща.

Подобно всем первобытным и энергичным натурам, человек этот, которого не могли сломить никакие бедствия, был разбит, как слабое дитя, радостью при виде дона Луи. Валентин любил его больше, чем брата, и его потерю так долго оплакивал.

— Ты не покинешь меня больше, брат мой? — спросил Луи с беспокойством.

— Нет, теперь ничто нас уже не разлучит.

— Спасибо, — просто сказал граф.

— Ну, а теперь довольно об этом, — заговорил Валентин веселым тоном, желая дать разговору другое направление. — Займемся лучше скотиной.

Вскоре на биваке уже все пришло в движение.

Дон Корнелио отказывался верить своим глазам — так странно было то, что он видел. Эти охотники, приехавшие всего несколько часов тому назад и уже успевшие так подружиться с его компаньоном, казались ему, если не подозрительными, то очень странными, и сильно интересовали его. Но дон Корнелио был философ, хотя и очень любопытный. Уверенный, что все рано или поздно выяснится к общему удовольствию, он весело принялся за свое дело, решив не задавать пока никаких вопросов и не требовать объяснений. Эти два помощника, которых ему послал случай, были как нельзя более кстати: ему и графу предстояло гнать большое стадо полудиких животных еще довольно далеко, и путешествие, наверное, займет немало времени.

Надо самому изучить тяжелые обязанности вакеро[45] великих американских саванн, чтобы составить понятие о бесчисленных затруднениях, которые приходится преодолевать, пробираясь целые сотни миль через девственные леса и бесплодные песчаные степи со стадом novillos, защищая их от хищных зверей, идущих за ними следом и нападающих на них у вас на глазах, подобно евангельскому рыкающему льву, постоянно блуждающему вокруг стада в поисках добычи. Кроме того, не меньшей опасностью грозит еще и внезапное умопомешательство, или estampido, вызванное недостатком воды или влиянием солнечных лучей, когда обезумевшие животные бегут во все стороны и рогами отбиваются от вакеро, если он вздумает преградить им дорогу.

Надо быть отчаянным человеком, как дон Луи, и беспечным философом, как дон Корнелио, чтобы решиться заняться таким делом, потому что, кроме этих опасностей, гуртовщики должны помнить еще о lemporales, или о бурях, которые в несколько минут изменяют поверхность почвы, образуют озера и вздымают горы там, где была равнина и открытая дорога. Они должны помнить об IndiosBravos[46], подстерегающих караван, грабящих товары и убивающих погонщиков и торговцев.