Девушка с глубокой благодарностью взглянула на него и едва внятно промолвила, целуя руку отца:

— Ваши дети ждут вашего благословения.

— Да благословит вас Бог! — тихо проговорил старик. Лицо его озарилось радостной улыбкой, и он умер.

— Поднимите голову, мадам! — воскликнул граф де Фаржи, обращаясь к своей невесте. — Клянусь вам еще раз над телом вашего отца: вы теперь графиня де Фаржи; вы будете счастливы и уважаемы всеми!

Через неделю они обвенчались. Свадьба была совершенно тихая; это объяснялось трауром невесты и политическими событиями.

Война Истребителей окончилась в Лимузене, но еще год продолжалась в Перигоре, Керси и Аженуа.

В числе вождей мятежников никогда больше не слыхали имени Стефана де Монбрена.

Все считали его убитым при Нессоне.

Самым знаменитым вождем теперь был какой-то капитан Ватан.

Луиза де Фаржи, слыша это имя, всякий раз бледнела. Граф наклонялся к уху жены, говорил ей шепотом несколько слов, и она успокаивалась и ласково ему улыбалась.

Чуть меньше семи месяцев спустя после свадьбы графиня де Фаржи умерла, дав жизнь дочери.

Накануне смерти она сняла с шеи четки, благословленные папой, которые достались ей от матери, и отдала их одной из своих служанок, пользовавшейся полным ее доверием, присоединив к этому какое-то поручение, о котором даже муж ее ничего не знал.

Граф де Фаржи сдержал слово, данное матери ребенка: он воспитал девочку с той нежностью, на которую способны только отцы и влюбленные.

В начале семнадцатого века существовал древний феодальный замок, взгромоздившийся, как орлиное гнездо, на самую вершину холма; у подножья его, по берегам Сены, ютились кокетливые домики деревни Аблон, лениво глядясь в прозрачную воду реки.

Замок этот, постепенно разрушаемый временем, Ришелье и крестьянами, в 1793 году окончательно был разрушен Черной бандой, и теперь от него никаких следов не осталось.

Он назывался замком Мовер.

Деревня Аблон принадлежала ему, и ее жители были вассалами его владельца, графа дю Люка.

Граф был ревностный протестант; его отец, верный товарищ Генриха IV, сопровождал его во всех походах, но после отречения короля уехал к себе в Мовер и больше не показывался при дворе.

Он гораздо дороже ценил свою веру, нежели почести и выстроил в Аблоне протестантскую церковь, куда гугеноты каждую неделю целой процессией сходились слушать проповедь. Теперь ничего подобного не существует.

Но в 1620 году от Рождества Христова все было по-иному. Никто не мог думать, чтоб когда-нибудь случилось что-то подобное, хотя уже готовились втихомолку великие события.

Бурбоны были новым родом, многими поколениями отдаленным от корней великого дерева Капетингов.

Вступление на престол Генриха IV так часто и ожесточенно оспаривалось всеми, что ему пришлось завоевать собственную корону и заставить признать законность своих прав.

По какой-то роковой случайности единственной поддержкой монархических принципов в этих критических обстоятельствах были именно те самые протестанты, сущность учения которых вела к тому, чтоб создать противников трону; поколебав основы католицизма, они внесли таким образом республику в самый центр королевства, не вассалкой, а скорее повелительницей, которой принадлежало право проповедовать свободу мысли, превозносимую в наше время, — свободу, которую тогда каждый мог применять к делу со своей точки зрения и которая тогда стала не только несчастьем для королевской власти, но вскоре и коренным пороком, червем, подточившим могущество и дома Бурбонов, и всего государства.

Понял ли страшную опасность своего положения молоденький Людовик XIII, дрессировавший с любимым фаворитом де Люинем сорок в Тюильри? Или всю жизнь действовал под влиянием религиозных чувств и бессознательной любви к церкви? Сказать трудно. Как бы то ни было, но, достигнув совершеннолетия, он сейчас же выказал желание покончить с гугенотами. Он забыл короля Наваррского, чтоб только быть благочестивейшим королем. Знать, с которой Бурбоны стояли почти наравне, не могла заставить себя склониться перед ними и покориться им. Ее буйная независимость, некоторое время сдерживаемая железной рукой Генриха IV, под слабой, нетвердой рукой регента и молодого короля быстро подняла голову.

Начались беспрерывные мятежи. За криками «Да здравствует король!» у всех скрывалась одна цель: захватить власть в свои руки, свергнуть короля и править его именем.

Франция переживала мрачные, критические минуты; на ее счастье явилась новая личность на политическом поприще. По протекции Марии Медичи, помирившейся с сыном, в королевский совет был принят епископ Люсонский.

Это явилось прелюдией к кардиналу Ришелье, к абсолютной монархии Людовика XIV.

Корнелю исполнилось четырнадцать лет. Через год один за другим должны были родиться Лафонтен, Мольер и Паскаль. Занималась заря нового века.

В один четверг в конце июля 1620 года уголок земли между замком Мовер, Сеной и деревней Аблон являл собой живописнейшую картину.

Наступил вечер. На колокольне замка пробило семь; по реке, сплавляя лес, плыли, распевая и лениво растянувшись на бревнах, судовщики; их тихонько несло течением к Парижу.

По деревенской дороге лихо скакал солдат, любезно улыбаясь вышедшим поглазеть на него бабам; целые толпы ребятишек бежали по обеим сторонам его лошади. Он остановился у трактира с еловой веткой вместо вывески; его приветливо встретила хозяйка, красивая бабенка лет тридцати пяти, румяная, загорелая, с немного сильно развитыми формами.

По склону холма медленно взбирались пастухи; они вязали шерстяные чулки и поглядывали за стадами коров, коз и баранов, возвращавшихся с пастбища под надзором взъерошенных рыжих собак со стоячими ушами.

Подъемный мост замка был опущен, у входа с гербами графов дю Люков стоял высокий, худощавый, уже пожилой человек со строгим, холодным лицом, в ливрее; на шее у него висел на золотой цепи медальон с гербом.

Это был, по всей вероятности, мажордом. На поклон каждого проходившего пастуха он отвечал легким жестом руки и записывал входивший в ворота скот, считая по головам.

Солнце спускалось над горизонтом, озарив ярко-красным светом верхушки деревьев и величественно скрываясь в золотисто-пурпурных облаках.

Необыкновенное умиротворение навевала на душу эта простая, спокойная картина.

Когда скот весь вошел в ограду замка, мост подняли, и почти вслед за тем прозвонил колокол, призывавший к ужину.

По патриархальным обычаям того времени слуги ели вместе с господами.

В огромной столовой замка стоял большой стол. На стенах были висели оленьи рога, шкуры разных животных и старинные портреты улыбающихся дам и нахмуренных кавалеров, почерневшие от времени.

Сквозь разрисованные стекла стрельчатых окон едва проникал свет.

Над главным местом стола был раскинут балдахин; голландского полотна скатерть покрывала ту часть, где сидели господа и где стояли фарфор и массивное серебро; в серебряных канделябрах горели восковые свечи; простые темные фаянсовые приборы прислуги расставлялись прямо на столе, без скатерти; перед каждым возвышалась кружка с вином и лежал огромный, аппетитный ломоть хлеба.

И в кушаньях была разница: слугам подавались просто приготовленные блюда, хотя большими порциями, а господам — самые изысканные.

Войдя в залу, все молча встали каждый у своего места. Прислуга вышла той дверью, которая вела со двора; потом отворились высокие двустворчатые двери с тяжелыми портьерами по правую и левую стороны комнаты и явился тот самый мажордом, который пересчитывал скот у крыльца замка; следовавший за ним слуга громко назвал: господина графа дю Люка, графиню дю Люк, мадмуазель Диану де Сент-Ирем и его преподобие Роберта Грендоржа.

Граф Оливье дю Люк сел посредине, графиня — справа возле него, мадмуазель де Сент-Ирем — слева; затем на одном углу стола — его преподобие Роберт Грендорж, на другом — мессир Ресту, мажордом.