И он хорошо сделал. Если бы он обернулся, он повернул бы назад. Кто знает, что бы случилось тогда? Он не ушел бы.

Страстное прощание молодого человека сперва бросило в жар дочь Изгнанника, а затем леденящий холод охватил ее. Она почувствовала страшную слабость. Сильное напряжение сил, поддерживавшее молодую девушку до сих пор, покинуло ее. Все закружилось у нее перед глазами. И, испустив крик смертельно раненой птицы, она, вне себя, с громкими рыданиями упала на колени.

Между тем, граф с разрывавшимся от горя сердцем почти бежал по лесу, не разбирая дороги. Он шел наудачу без всякой цели: он спешил убежать, уйти от этого одинокого домика, где он оставлял все, что было самого дорогого у него на свете. Он даже не замечал, какой дорогой он идет. Случай помог ему. Через час после этой ходьбы, этого бешеного бега по лесу, он с удивлением увидел, что очутился на опушке леса. Ему стоило только сделать несколько шагов, чтобы выйти на равнину. Физическая усталость притупила в нем острую боль отчаяния и нравственных страданий. Невыразимая тоска давила его. Но все же быстрая ходьба освежила его пылающую голову. Спокойствие мало-помалу возвращалось к нему, и его мысли приняли до некоторой степени правильное течение.

Он остановился на минуту, бросив вокруг себя пристальный взгляд. Ничего подозрительного — все дышало невозмутимым спокойствием. Он узнал местность. Передохнув с минуту, он направился к форту Дюкэну, от которого был не больше как на расстоянии одной мили. Вдруг два выстрела, почти одновременно последовавшие один за другим, раздались над его ухом. Он отскочил в сторону.

Раздался третий выстрел, и его шляпа, насквозь пробитая пулей, покатилась на траву. Граф де Виллье выхватил шпагу и бросился в чащу, откуда слышались выстрелы.

— Всемогущий Боже! — вскричал он, — здесь убивают!.. но только стреляет неумелая рука! А! Господа охотники, берегитесь! Кабан возвращается и сейчас бросится на вас.

В эту минуту послышались чьи-то поспешные шаги, глухое восклицание гнева, страшные проклятия и затем все смолкло. Когда он добежал до того места, где скрывались убийцы, последних уже и след простыл. Офицер никого не нашел. Он проклинал свою злосчастную судьбу за то, что ему не удалось настичь стрелявших из засады разбойников. Но, сыпя проклятия, он не переставал бежать вперед.

Вдруг он остановился. Споткнуться, чуть не упасть и удержаться от падения, схватившись за ветви ближайшего дерева, было для него делом одной минуты. Он опустил глаза вниз, желая рассмотреть предмет, преграждавший ему путь.

Предмет, о который он споткнулся, был не что иное, как ноги человека, спокойно сидевшего под деревом. Человек этот читал или делал вид, что читает. При виде капитана, споткнувшегося о его ноги и освобождающегося от его шпор, человек, который непременно должен был слышать выстрелы, хотя это почему-то не произвело на него никакого впечатления, захлопнул книгу и поспешно поднялся со своего места.

— Ола! — сказал он голосом, несколько напоминавшим скрип несмазанных колес, — ола! кто бы вы ни были, мужчина или женщина, ангел или дьявол, стой!

Офицер остановился не потому, что имел желание повиноваться столь гармонично отданному приказанию, а просто потому, чтобы получше рассмотреть субъекта, обратившегося к нему с таким странным приветствием.

Субъект этот был приблизительно лет пятидесяти от роду и не меньше как пяти футов и десяти дюймов роста. Худой и длинный, как шест, он гордо стоял перед графом, покручивая громадные нафабренные усы а ля Генрих III. Его сильно поношенный, измятый, выцветший костюм говорил о том, что этот человек знаком с нуждой или же, что, впрочем, мало вероятно, презирает блага мира сего. На его плечах печально болтались, свесившись вниз, полинявшие желтые ленты, а растрепанное перо на шляпе с выгнутыми полями спускалось на нос, очень сильно напоминавший клюв хищной птицы.

Одним словом, обладатель этого несимпатичного лица, гордо драпирующийся в лохмотья, казался одним из трех бродяг, с которыми не особенно приятно бывает встретиться в глухом уголке леса.

Видя, что граф де Виллье остановился, странный субъект снял шляпу, что ему, надо заметить, удалось сделать не сразу, — поля его головного убора были истрепаны сильнее, чем дырявые подошвы его сапог. Сняв шляпу, незнакомец раскланялся самым вежливым образом.

Граф с первого же взгляда безошибочно определил, к какому разряду людей принадлежал его странный собеседник; отчасти поэтому он не дал себе труда отвечать на крайне вежливый поклон бродяги и бесцеремонно спросил его:

— Вы разве не слышали, как в меня стреляли, милостивый государь?

— О каких это выстрелах изволите вы говорить? — вопросом на вопрос ответил незнакомец.

— Три выстрела из ружья, черт возьми!

Говоря таким образом, Луи де Виллье в то же время осматривал, не скрыто ли под платьем у стоявшего перед ним субъекта огнестрельное оружие, потому что он почти инстинктивно чувствовал в нем врага.

— Я не слышал свиста пуль, о которых вы говорите, милостивый государь, — отвечал грубо незнакомец, — точно так же, как и не заметил, чтобы вы изволили ответить на мое вежливое приветствие.

Граф закусил губы; он хотел было уже поднять руку на говорившего с ним таким тоном субъекта, но, подумав, решил не делать этого.

Он хотел сначала убедиться, что не ошибся и что этот тощий бродяга был в числе бандитов, подосланных убить его, и, вместо того, чтобы грубо оборвать нахала, снял шляпу и вежливо поклонился ему, в свою очередь.

— Прошу извинить меня, милостивый государь, — сказал он при этом самым любезным тоном, — поверьте мне, что я теперь и сам очень жалею о том, что позволил себе нарушить установленные обычаем правила вежливости, и, как видите, спешу исправить свою ошибку.

— Довольно, — отвечал незнакомец, таким тоном, что ему мог бы позавидовать любой гранд времен Карла V.

— Нет, не довольно.

— А!

— Да.

— Что же вам угодно от меня, милостивый государь?

— Мне угодно знать, почему вы не потрудились потревожить свою особу, зная, что тут стреляют в христианина, как в дикого зверя?

— Я мог бы отвечать вам на это, — сказал неизвестный, видимо, глумясь, — что я магометанин и, следовательно, мне нет никакого дела до собаки-христианина, но я уклонился бы от истины, хотя, говоря между нами, я и сам хорошенько не знаю, к какой религии я, собственно, принадлежу, и в этом случае я ни на одну минуту не уклоняюсь от истины.

— Другими словами, вы не имеете намерения лгать?

— Именно, — отвечал плут с неподражаемым апломбом.

— Я слушаю вас. Объяснитесь.

— Милостивый государь, единственная и притом, заметьте себе, самая основательная причина, которую я могу привести вам, заключается в следующем…

— Ваша трусость? — перебил его спокойно граф.

— Не совсем так, — возразил не менее спокойно его собеседник. — Я читал, милостивый государь.

— А! Вы занимались чтением? Значит, вы умеете читать?

— Благодаря прекрасному воспитанию, которое мои родители — упокой, Господи, их души в селении праведных! — дали мне в самом нежном возрасте.

Офицер едва сдерживался, чтобы не расхохотаться в глаза этому необыкновенному человеку, дважды оскорбленному им и, тем не менее, как ни в чем ни бывало с улыбкой на губах продолжавшему разговаривать с ним. Но он решил идти до конца и совершенно серьезно продолжал вести разговор.

— Что же могло вас так сильно заинтересовать, если позволите спросить?

— Вот что, милостивый государь, — отвечал незнакомец, любезно подавая ему книгу, которую он держал в руке.

— Основы философии?

— Декарта.

— Вы занимаетесь философией?

— Немного.

— Вовсе нет, — возразил со смехом офицер. Луи де Виллье начинал думать, что имеет дело с сумасшедшим.

— Это может объяснить вам, милостивый государь, — продолжал незнакомец, — почему я ничего не слышал, и что для того, чтобы оторвать меня от такой интересной книги, нужно было чуть не раздавить меня, хотя и деликатно, как это вы изволили проделать сейчас.