— В таком случае, все к лучшему, и ты можешь позвать свою камеристку.

Графиня позвонила.

Горничная явилась немедленно. Она не могла скрыть своего удивления, когда увидела, что незнакомец, которого она ввела к своей госпоже, оказался женщиной.

— Жюли, — обратилась к ней графиня де Малеваль, — я воспитала вас и всегда заботилась о вас: я думаю, вы мне преданы.

— О, барыня! Неужели вы еще сомневаетесь в этом? — отвечала глубоко взволнованная молодая девушка.

— Нет, дитя мое, поэтому я и хочу испытать тебя… Присутствие этой дамы должно быть скрыто от остальной прислуги, одним словом, это должно остаться тайной для всех. Запомните же хорошенько, что незнакомец, прибывший сегодня вечером, не кто иной, как виконт Леон де Ростэн, мой племянник. Это не может возбудить ни в ком подозрения, — прибавила графиня, обращаясь к приятельнице, — потому что я и в самом деле ждала племянника, но серьезная болезнь задержала его в Монреале, по крайней мере, еще на месяц. Я узнала об этом из полученного сегодня письма.

— Вот что хорошо, то хорошо! — сказала, улыбаясь, маркиза. — Через месяц он может выздороветь.

— Вы меня поняли, моя милая, не правда ли? — продолжала графиня. — Мы желаем сохранить все это в тайне.

— О! Не беспокойтесь, барыня, я скорее умру, чем скажу хоть одно слово.

— Теперь принесите сюда, как можно скорее, нам поужинать.

— Слушаюсь, сударыня, но… другой господин ожидает приказаний графини.

— Это правда, я и забыла о нем. Скажите ему, что я не могу принять его сегодня вечером. Пусть его накормят, если он голоден, и отведут ему комнату на ночь, а завтра утром я поговорю с ним.

— Слушаюсь, барыня.

— Кстати, вы приготовите для этой дамы постель в моей комнате. Теперь можете идти, Жюли.

Горничная торопливо отравилась исполнять приказания своей госпожи.

Через несколько минут, благодаря расторопной горничной графини де Малеваль, в будуаре, на маленьком столике перед камином, был уже сервирован импровизированный ужин.

Обе женщины весело сели за стол и, с аппетитом принялись ужинать. Жюли так ловко служила им, что ее присутствие не было почти заметно. Во время ужина гостья и владетельница замка де Малеваль вели оживленный разговор, причем они касались самых обыкновенных предметов. Они знали, что Жюли не предаст их, но, несмотря на это, не считали возможным посвящать ее в свои тайны.

Графиня де Малеваль с деланно равнодушным видом, не желая придавать своему вопросу особенного значения, спросила горничную, что сказал капитан, услышав переданный ему ответ.

— Да ничего особенного, барыня, он был даже очень рад, — отвечала камеристка. — Сеньора капитана отвели в комнату, где был приготовлен ужин и постель; он с гримасой удовольствия посмотрел на постель и почтительно поклонился столу.

— Хорошо, ну, а дальше?

— Затем его милость, поглощая вино, как губка, и уничтожая кушанья, как людоед, сказал, что он всегда к услугам госпожи графини.

— Это что-нибудь да значит.

— Затем он прибавил, — продолжала Жюли, — что, если его всегда будут принимать так, то графиня может нисколько не стесняться с ним: он будет ждать ее приказаний так долго, как это она найдет нужным.

Молодые женщины немного посмеялись над такой покорностью авантюриста.

Ужин подходил к концу. Сгорая нетерпением поскорее остаться наедине, графиня приказала Жюли убрать со стола, и Жюли, несмотря на желание послушать рассказ подруги своей госпожи, скромно удалилась из комнаты, унося с собою и столик.

Графиня де Малеваль и ее приятельница остались одни. В это время было одиннадцать часов вечера. На дворе уже несколько минут бушевал сильный ветер, дождь хлестал в окна; рев урагана сливался с мрачным завыванием водопада Монморанси. Молодые женщины сели в бархатные кресла по бокам камина, куда подбросили дров; затем, убедившись, что им никто не может помешать, они сделались серьезными и, казалось, на некоторое время погрузились в свои думы.

Графиня де Малеваль, наконец, подняла голову и, обращаясь к своей приятельнице, сказала:

— Мы теперь одни, Леона, и я готова выслушать обещанное тобой признание.

— Милая Камилла, — отвечала та, которую назвали Леоной, печально глядя на графиню де Малеваль, — признание это будет длинное. Я должна рассказать тебе всю свою жизнь, чтобы тебе стали понятны причины странного, на первый взгляд, решения — бросить Францию, покинуть двор и переплыть через океан, чтобы попасть в эту страну; я не сомневаюсь в твоей дружбе, но я не уверена, что ты выслушаешь до конца мою длинную и печальную повесть.

— Как тебе не стыдно говорить это, Леона? ты — мой самый искренний друг, подруга детства, которую я люблю, как сестру, — отвечала графиня, тоном нежного упрека.

— Прости меня, дорогая Камилла, я вижу, что я была неправа; но, если бы ты знала, как я страдала и как я страдаю еще и теперь.

— Говори, я слушаю. Ночь еще только наступает, и нам никто не помешает говорить, а так как твое признание тяжелым камнем лежит у тебя на сердце, то лучше всего покончить с ним сейчас же. Тогда мы уже вдвоем понесем тяжелое бремя.

— Это мое самое сильное желание с момента моего приезда в Квебек, я потому и спешила так повидаться с тобою, что хотела на твоей груди выплакать свое горе и попросить у тебя совета, в чем, я убеждена, ты не откажешь мне.

— Я отдаю себя в твое полное распоряжение и исполню все, что ты потребуешь от меня, дорогая Леона; я также невыразимо страдаю и нуждаюсь в дружеском сердце, которое утешило бы меня и придало бы мне мужества, чего по временам, увы, совершенно недостает мне, — проговорила графиня, с подавленным вздохом.

Леона с удивлением взглянула на свою приятельницу.

— Ты несчастна, Камилла? — вскричала она. — О! это невозможно!

— А почему же нет? — спросила с печальной улыбкой Камилла.

— Как! Ты — молодая, красавица, свободная! Ты…

— Да, — прервала графиня взволнованным голосом, — я обладаю всем этим и, несмотря на это, я несчастна, повторяю тебе еще раз; но сначала мы поговорим о тебе. Моя исповедь может и подождать немного, хотя ты непременно должна узнать ее; тогда ты увидишь, имела ли я право считать себя несчастной, даже, может быть, еще более несчастной, чем ты, бедная крошка… ты тоже красива, молода и… Но довольно толковать об этом, рассказывай, я слушаю тебя и постараюсь утешить, если только это возможно.

— Благодарю, выслушай же меня. Я не стану распространяться о древности и знатности моего рода, ты его знаешь так же хорошо, как и я, потому что мы с тобой родственницы. Достаточно будет упомянуть, что это самый могущественный и самый знатный род в Пуатье. Мой отец, герцог де Борегар, жил в последние годы царствования великого короля; он слыл самым элегантным джентльменом той эпохи. По смерти Людовика XIV он оставил двор и переехал в свои поместья, чтобы, насколько возможно, поправить свои дела, сильно пошатнувшиеся от широкой жизни, к которой его принуждало пребывание в Версале. В то время мой отец был еще довольно молод: ему только что исполнилось тридцать лет. В поместье Борегар он провел всего только несколько недель, а затем, собрав насколько возможно больше денег со своих вассалов и условившись с управляющим о дальнейшей высылке денег, он снова возвратился в Париж, куда его звал регент. Прошло несколько лет; герцог Орлеанский умер, и место его занял герцог Бурбонский. В один прекрасный день, вассалы де Борегара, которые уже давным-давно отказались от надежды увидеть своего владыку, были сильно удивлены, узнав, что он не только вернулся в замок предков, но и решил поселиться в нем навсегда; герцог объявил, что с этого времени он никогда уже больше не покинет своих поместий. Герцог привез с собой очаровательную молодую женщину, лет девятнадцати, не больше, дочь графа де Коммерси, на которой он женился год тому назад в Париже. Герцогиня была беременна; месяц спустя после приезда в замок она разрешилась сыном, которого назвали Филипп — Гастон.