— Да. Один из моих близких друзей, чрезвычайно богатый и уважаемый человек, сделал мне честь и просил у меня вашей руки; я дал ему слово. Союз этот желателен во всех отношениях. Приготовьтесь к свадьбе. Через два дня вы выйдете замуж за маркиза де Буа-Траси.

— О! — вскричала я с отчаянием, — этого не может быть! — А почему бы, скажите пожалуйста? — спросил отец холодно. — Неужели правда то, что я слышал? Вы любите другого и хотите сделаться его женой?

— А если бы и так? — сказала я таким твердым голосом, что это удивило его.

— Я был бы в отчаянии, — отвечал он мне сухо, — но я дал слово, и ничто и никто не может заставить меня взять его назад.

— Отец! — воскликнула я, бросаясь перед ним на колени, — заклинаю вас всем святым, не обрекайте меня на вечное несчастье. Я не знаю этого человека. Он втрое старше меня. Наконец, я не могу любить его!

— Вы сумасшедшая! — сказал он резко. — Встаньте!.. Встаньте! Какой же вы, однако, ребенок!

— Умоляю вас именем моей матери.

Отец побледнел и, видимо, стал колебаться. У меня блеснула надежда.

Я схватила его руки, целовала их и обливала слезами.

— Нет! — вскричал он вдруг, сурово отталкивая меня, — так надо! Через два дня вы сделаетесь женой маркиза.

С этими словами герцог вышел из комнаты, а я лежала на полу совершенно разбитая так неожиданно свалившимся на меня горем.

Горничные подняли меня и положили на постель. У меня началась нервная горячка с бредом.

Целый месяц была я между жизнью и смертью, но молодость взяла свое, и я стала выздоравливать.

С того дня как отец объявил мне свою волю, он не входил больше в мою комнату. Брат заходил несколько раз, но вместо того, чтобы, как я надеялась, найти в нем поддержку, я встретила в нем сильного союзника отца, так же, как и он, желавшего возможно скорейшего брака моего с маркизом. Для меня не было никакого выхода. И отец, и брат преследовали оба одну и ту же цель.

Свадьба, отложенная благодаря моей болезни, была окончательно назначена в ближайшее воскресенье. День моего выздоровления приходился в четверг — оставалось всего два дня.

От Армана не было никаких известий; я даже не знала, делал ли он моему отцу предложение или нет и каковы были последствия этого смелого шага.

Однажды вечером, когда я уже хотела ложиться спать, одна из моих горничных, помогая мне надевать пеньюар, вложила мне в руку записку, приложив палец к губам, как бы призывая меня этим к молчанию.

— От него! — прошептала она мне на ухо.

Оставшись одна, я развернула записку: она была, действительно, от Армана. Он умолял меня прийти на свиданье вечером в одиннадцать часов; он хотел проститься со мной. Он будет ждать меня в парке, подле голубятен.

Его просьба была так трогательна, письмо было так почтительно, моя любовь к нему так чиста и глубока, наконец, я чувствовала себя такой несчастной и покинутой всеми, что я, не колеблясь, решила сейчас же идти.

Было половина одиннадцатого; я быстро оделась вновь, накинула тальму и, не раздумывая долго, вышла из комнаты и прокралась в парк. Ночь была теплая, небо блистало звездами, замок был погружен в темноту; обитатели его спали или притворялись спящими. Ночь благоприятствовала нам.

Когда я пришла на место свиданья, пробило одиннадцать часов. В ту же минуту послышался легкий шум, и дверь, пробитая в стене парка, полуоткрылась.

Показался какой-то человек. Это был Арман. Он бросился передо мной на колени.

— Наконец-то, я вижу вас, Леона! — прерывающимся от волнения голосом сказал он. — Благодарю вас за то, что пришли и спасли меня от отчаяния!

— Увы! — отвечала я, — я поступила нехорошо, согласившись на это свиданье, которое только усилит наши страдания. Или вы не знаете, что через два дня я буду женой ненавистного мне человека?

— Да, это правда! — проговорил он мрачным голосом, вставая с колен. — О! Да будет проклят отец, решившийся отдать вас этому человеку!

— Арман, — сказала ему я, — нам суждено страдать.

— А между тем, — прошептал он через минуту, — если бы вы любили меня так, как я вас люблю, Леона, может быть, для нас еще не все было бы потеряно?

— О! Неужели вы сомневаетесь в моей любви?

— Нет, Леона, я не сомневаюсь в вашей любви; я боюсь, что у вас не хватит мужества, не хватит энергии.

— Говорите, что нужно сделать?

— Время дорого, Леона, выслушайте меня, мы должны спешить… Я просил вашей руки у отца, отдавал ему все свое состояние, он довольно грубо отказал мне. Я ушел с разбитым сердцем.

— Дальше? — сказала я едва внятным голосом.

— Остается только одна надежда на вас, — продолжал он, — все зависит от вас.

— О! Тогда все спасено!

— Не говорите, не выслушав меня до конца, Леона.

— Говорите, ради самого Неба! И если только это зависит от меня, я все сделаю.

— Нам остается всего только два дня. Этого времени для нас с избытком достаточно. Завтра в это же время вы придете сюда, нас будет ждать карета. Я повезу вас к себе. Священник обвенчает нас. Клянусь вам честным словом дворянина, что я сам отвезу вас к отцу, который тогда уже не в состоянии будет противиться нашему счастью и простит нас.

Я в полном отчаянии опустила голову.

— Леона, — продолжал он настойчиво, — дело идет о нашей любви! о нашем счастье!

— Увы! Я знаю, друг мой, — отвечала я с грустью, — но что же делать?

— Бежать!

— О, нет, никогда, мой друг! — вскричала я, внезапно выпрямляясь, — бежать мне? Невозможно! Я не хочу, чтобы вы после краснели за меня.

— Вы произнесли мой смертный приговор, Леона, вы никогда не любили меня! — воскликнул он вне себя от отчаяния. — Прощайте, вы свободны, — добавил он затем, низко кланяясь.

— Да! — проговорил чей-то насмешливый голос, от которого кровь застыла у меня в жилах, — да, мадемуазель де Борегар свободна! Но вы, барон де Гриньи, вы не свободны!

Кругом нас появились лакеи с зажженными факелами. Мой отец и брат выступили вперед. Первый был мрачен и молчалив. Второй — это он обратился с такими словами к Арману — второй насмешливо улыбался.

Мне казалось, что земля разверзлась предо мною. Я слушала и смотрела как во сне. Арман, наоборот, не казался ни взволнованным, ни изумленным.

— Ловушка! — проговорил он презрительно. — Признаюсь вам, — сказал он, оборачиваясь ко мне, — не знаю, кого мне обвинять в этом подлом предательстве!

— Это вы подлец и негодяй, барон де Гриньи! — крикнул мой брат.

Арман улыбнулся, вынул свою шпагу, переломил ее о колено и бросил к ногам герцога и маркиза де Борегар.

— Хорошо! Да, впрочем, не стоит ломать себе голову над выяснением этого обстоятельства. Может быть, это ловушка? Тогда убейте меня, господа! Или вы желаете драться со мной на дуэли? Согласен, но только не при ней! Теперь же позвольте мне пройти, а завтра я весь к вашим услугам.

И он холодно отстранил их.

Затем он обернулся ко мне.

— Леона, — сказал он мне, — вы не ответили еще мне.

— О! — вскричала я с тоской, — о, Арман! Зачем вы просите у меня согласия на то, на что я не могу согласиться? Бежать с вами — погибнуть в глазах света! Ах! Нет!.. Это невозможно! После такого скандала вы сами откажетесь назвать меня своею женой!

— Леона! Во имя Неба! От вас отнимают счастье всей вашей жизни… и осуждают на несчастную жизнь и меня!

После недолгого молчания Леона снова продолжала свой рассказ.

— Ты не можешь себе представить, дорогая Камилла, безумный ужас, охвативший меня при виде этих людей, вынырнувших из темноты, как ужасные призраки. Красноватый свет факелов придавал им кровавый оттенок. Свирепое выражение лиц, сверкающие лезвия шпаг, мрачное молчание, последовавшее вслед за высокомерным ответом барона де Гриньи, — все это пронеслось вихрем в моем мозгу, и я в невыразимом ужасе, полумертвая, опустилась на траву под деревом. Рыдания душили меня. Господь сжалился надо мной. Он послал мне слезы. Я плакала. Я чувствовала себя спасенной. Мое положение было ужасно. Посреди смертельной опасности, носившейся над головами этих гордых, надменных людей, я чувствовала, как всеобщее презрение тяготело надо мною. У меня хватило мужества и силы отказаться от предложения Армана; но разве я поступила хорошо, согласившись на свидание и явившись на него? Они не считали это жертвой с моей стороны.