Алексей Смирнов

Пикник

И ...> сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса

Отк. 8, 1

Такая картина: если кто-то приблизится к их дачному домику - дешевой, убранной вагонкой лачуге, то в положенный час, в одни и те же двадцать один ноль-ноль, он увидит окно с двумя пальцами, средним и указательным, в левом нижнем его углу; они лениво барабанят ногтями в стекло, и это значит, что папа лежит на кушетке, вытянув руку и праздно пяля глаза в потолок.

Глаза его не мигают, грудная клетка едва колеблется. Изредка вздрагивает босая ступня, оживая до раздраженного взбрыка: папа чувствует, как по ее наружному краю перемещается несносная муха. Вместе со ступней дергается угол папиного рта, губы шепчут короткое ругательство.

Так повторяется изо дня в день, из вечера в вечер: полчаса, пятнадцать минут, десять - сугубо папины, никто не смеет его беспокоить, никто не вправе его окликнуть. Он выторговал себе это право на бессмысленное оцепенение и никогда не забывает им воспользоваться.

Тем более, что лето выдалось нервное, и папа был постоянно начеку. Он расхаживал по пляжу, гулял по тропинкам и цивилизованным дорожкам, сидел на пригорке, и чувство настороженности неизменно сопровождало его, наслаиваясь на долгий зной. Удушливая жара растеклась по окрестностям, словно желток по сковороде. Пыльные травы шуршали, как кипы газет, которые папа прочитывал десятками. Озерная вода, почти горячая, догнала воздух, возвещая скорое слияние стихий. Песок раскалился, и в нем, если продолжить кулинарные сравнения, впору было заваривать кофе по-турецки. Но кофе никто не хотел, и вокруг, куда ни падал взор, валялись пластиковые бутылки-великаны. Повсюду шипела пена, грозившая взорвать напитки в жадных и жаждущих руках. Мороженое расползалось в сметану, пиво оглушало. Папа пристально следил, как сын откусывает огромные кусищи от вафельного стаканчика, как приближается к запретным буйкам, как мастерит рогатку - такую большую, что уже и гротескную, для глупых клоунов из летнего цирка.

Сын держался нелюдимо, ни с кем не водил дружбы, играл в свои потаенные игры особняком. Папа и мама считали, что дело неладно, усматривая в этом преждевременном отшельничестве болезненную подоплеку.

- Страхи! - уверенно говорил папа и прикуривал новую сигарету от истлевшего бычка.

- Надо что-то делать, - бормотала мама и забивала в колонку кроссворда очередное неверное словцо.

Поздними вечерами, перед самым сном, папа выгонял ее на веранду и делал сыну прививки от ужаса. Тот, слушая отцовские истории, содрогался и бледнел, но старался помалкивать, ибо уже знал, что выйдет хуже. Но иногда ему недоставало сил, и он принимался бояться вслух.

- Стыдись! - папа рассыпался в ненатуральном хохоте, выпрастывал руку из-под кислой простыни, дотягивался до окошка и барабанил ногтями в стекло. - Будь же мужчиной, черт побери!

- Не надо дальше, - просил сын, одновременно, однако, желая услышать продолжение.

И папа чутко улавливал это невысказанное желание.

- Так вот, - продолжал он, аккомпанируя себе пальцами. - Красный шкаф переставили в детскую. Он сразу занял половину комнаты. Все игрушки пришлось собрать, положить в коробку и задвинуть в угол. А кровать передвинули так, что она оказалась сразу напротив шкафа. Мальчик, естественно, начал отказываться спать в этой комнате. Он жаловался на шорохи, которые доносились из шкафа. Родители стали его успокаивать. Они распахнули дверцы...

- Папа, хватит! - кричал сын, закутываясь в жаркое одеяло.

- Распахнули дверцы, - твердил, не обращая на него внимания отец, - и увидели... - Он выдерживал паузу.

С кровати, где лежал сын, не доносилось ни звука. Папа нашаривал фонарь, включал его и направлял луч прямо в веснушчатую физиономию.

- Прекрати дрожать, - просил он мягко. - Вот же я, видишь? Слушай дальше. И они увидели, что в шкафу пусто. Тогда родители подвели мальчика к шкафу и заставили осмотреть его весь, каждый квадратный сантиметр.

- Какой сантиметр? - сдавленным голосом переспрашивали из-под одеяла.

- Квадратный. Вы еще в школе не проходили? Это квадратик, у которого каждая сторона по сантиметру. В квадратных сантиметрах измеряют площадь. А еще - в квадратных дециметрах, метрах...

- Километрах, - радостно подсказывал сын, довольный тем, что сумел перевести папу на безопасные рельсы.

- Километры, - с готовностью подхватывал папа. - Все правильно. Есть еще гектары... но черт с ними, ты еще успеешь выучить. Так вот: в шкафу никого не было. Родители пожелали мальчику спокойной ночи и отправились к себе. Он просил их не запирать дверь на ключ, но те не согласились. Они сказали ему, что у них тоже есть жизнь, их собственная, и он обязан с ними считаться. "Дай нам побыть вдвоем", - сказала мама.

- А я вам даю побыть вдвоем, - быстро напоминал сын.

- Ты у меня герой, - хвалил его папа, вытягиваясь поудобнее. - А тот героем, конечно, не был. Поэтому, когда отец с матерью заперли дверь, он сразу зажег ночник, лег в постель и стал прислушиваться. И представь себе когда все затихло, и он уже готовился уснуть, в шкафу...

- Папа, я не хочу слушать дальше! - кричал сын. И, не делая перерыва, звал: - Мама! Мама! Скажи папе, чтобы он прекратил!

- Болван, - с папы мигом слетала всякая задушевность. - Позорище какое.

Он резко садился в постели, сбрасывал ноги в тапочки. Но тут появлялась мама и нарочито строгим голосом увещевала обоих - на равных.

- Спать! - говорила она, вытягивая в дудочку губы и сводя брови.

- Спать! - ворчал отец пещерным эхом. - Не вмешивайся! Парню восемь лет, а он сказок боится.

Та не уступала, и папа, продолжая ворчать, оборачивался одеялом, словно коконом. В душе он радовался. Страшные истории придумывались на ходу, и папа, бывало, не успевал сочинить чудовища, достойного красного шкафа.

Мальчик засыпал и видел сны про "самое маленькое", которое разрасталось до огромного. Это "маленькое" обычно принимало обличие маленькой девочки, увлеченно играющей в мелкие камушки. Поглощенная игрой, девочка лепетала бессмысленное "ля-ля-ля", покачивая головой с разноцветными бантами и будто бы не замечая, но зная подсознательным знанием, что сзади вырастает гора; и вот комариный писк, служивший общим фоном, неотвратимо преобразовывался в атомный рев. Если бы мальчик имел представление о мире архетипов, то он бы, конечно, узнал их в пугающих микроскопических феноменах, памятуя о том, что чем мельче последние, тем ужаснее их внутренняя энергия. Но архетипы были для него пустым звуком.

Прежде подобные сны наводились гриппом, однако со временем лазейка, через которую они проникали в сознание, расширилась достаточно, чтобы обходиться без обременительных связей с недугом.

После одной такой ночи мальчик проснулся и долго лежал, не понимая, что с ним неладно. Наконец он сообразил, что все в порядке, ему просто-напросто случилось проснуться самостоятельно, без вмешательства солнечного луча, который вот уже месяц кряду будил его своим ослепительным касанием. В комнате было пусто, родители давно поднялись. Мальчик сбросил простыню и босиком подбежал к окошку: опостылевший зной сменился резвым ветром. По небу неслись облака; пышные березы сокрушались, раскачиваясь в беспомощной тревоге; хлопало сырое белье.

В ту же секунду распахнулась дверь, и во времянку тяжело шагнул папа.

- Салют! - сказал он бодро, будто и не рассказывал давеча про красный шкаф. - Одевайся, живо! Ноги в руки. Посмотри, какая погода.

Заспанный сын угрюмо посмотрел на кусты смородины, колеблемые остро отточенным ветром.

- А какая она, - пробурчал он с неодобрением. - Дождик пойдет.

- Никуда он не пойдет, - заявил папа. - Пикник! Проснись, хорош потягиваться! Самая что ни на есть прогулочная погода.

Из кухоньки выглянула мама, затянутая в фартук.