— Нет не все, сеньор посол, — отвечал Росас, откидываясь на спинку своего стула и уставясь испытующим взглядом в лицо своего собеседника, как бы желая проникнуть в глубину тайников его души. — Нет не все, — повторил он, — например, если какой-нибудь иностранный посланник отворит двери своего дома какому-нибудь унитарию, которого по праву преследует правительство, и скроет его в своем доме, я не могу рассчитывать на то, чтобы он, откровенно рассказав мне все дело, просил у меня помилования для этого унитария, что я бы и сделал, не заставив даже просить себя.

— Как! Неужели нечто подобное случилось? Что касается меня, то мне положительно неизвестно, о ком из посланников изволит говорить ваше превосходительство.

— Вам это неизвестно, сеньор Спринг? — произнес Росас, делая особое ударение на этой фразе и глядя в упор на сэра Уолтера Спринга.

— Даю вам в этом честное слово…

— Довольно! — прервал его Росас который прежде чем его собеседник начал свою фразу, был уже твердо убежден в том, что тот ничего не знает о том, что так интересует его, Росаса, и ради чего он, главным образом, и призвал его к себе. — Довольно, — повторил он, встав со своего места, чтобы скрыть клокотавшую в нем ярость и злобу.

Сэр Уолтер снова ощутил недоумение перед этим удивительным человеком, от которого решительно никто, по-видимому, не мог уйти довольным и спокойным. Сделав несколько шагов взад и вперед по комнате, Росас вдруг остановился, опершись рукой на спинку стула, на котором сидел мулат, изо всех сил боровшийся с одолевавшим его сном, и стал прислушиваться к чему-то.

Действительно, топот коня, мчавшегося во весь опор, послышался с западной стороны вдоль улицы Ресторадора, и менее чем через секунду звук подков коня послышался уже у ворот дома диктатора.

— Какая-нибудь полицейская депеша! — сказал сэр Уолтер, стараясь вновь завязать, столь резко прерванный разговор.

Росас взглянул на него с нескрываемым презрением.

— Нет, сеньор английский министр, — сказал он, — эта лошадь прискакала из деревни, и человек, который удержал ее у моего крыльца не надзиратель и не агент полиции, а просто настоящий добряк-гаучо!

Англичанин слегка пожал плечами и встал. В этот момент в столовую вошел Корвалан с пакетом в руке.

Росас вскрыл пакет, и едва успел пробежать первые строки, как выражение дикой зверской ярости на мгновение отразилось в чертах диктатора, так что сэр Уолтер, от которого не укрылось это страшное выражение лица Росаса, не мог понять, было это действительно или только показалось.

— Итак, сеньор Спринг, — сказал диктатор, прервав свое чтение и протягивая английскому посланнику руку, — вы удаляетесь?

Спринг действительно стоял уже со шляпой в руке.

— Да, я хочу дать вашему превосходительству возможность отдохнуть среди ваших друзей.

— Когда же вы рассчитываете отправиться на пакетбот? — спросил Росас, не слыхавший ни одного слова из фразы англичанина.

— Послезавтра, превосходнейший сеньор!

— Это очень продолжительный срок. Заставьте вашего секретаря поработать прилежнее, чтобы пакетбот мог отправиться завтра после полудня или точнее сегодня, так как теперь уже четыре часа утра.

— Он отправится в шесть часов пополудни, превосходнейший сеньор.

— Спокойной ночи, сеньор Спринг!

Отвесив два или три низких поклона, английский посол удалился.

— Корвалан, проводите сеньора и тотчас же вернитесь сюда.

— Сеньор! Сеньор! Что надо сделать гринго? — воскликнул мулат.

Но Росас, не слушая его, сел к столу, разложил на нем, только что полученную бумагу, и, подперев голову обеими руками, принялся снова читать это послание, и с каждым новым словом глаза его наливались кровью, а высокий лоб то бледнел, то становился багровым.

Четверть часа спустя, лично закрыв на замок двери своего кабинета, диктатор ходил быстрыми, злобными шагами взад и вперед по комнате, точно дикий зверь в клетке, предаваясь бешеной ярости своих неукротимых страстей, прорывающихся наружу злобой и гневом на все окружающее.

Заря пятого мая сменила мрак той страшной ночи, в течение которой произошли вышеописанные нами кровавые и печальные события. Легкий южный ветерок, свежий и живительный, разогнал нависший над городом густой сырой туман. В этот роковой для аргентинского народа 1840 год, казалось, и сама природа хотела умножить невзгоды, обрушившиеся на страну, с первых чисел апреля неслыханные ливни положительно затопили злополучный город. Теперь же южный ветерок приносил с собой сладкий аромат бесчисленных фиалок и диких жасминов, густым ковром покрывавших в это время песчаные поляны побережья.

Кругом царила тишина, полнейшее безлюдье и безмолвие. Небрежная и аристократическая красавица, эти Афины южной Америки, казалось, с особым наслаждением нежилась на берегу широкой спокойной реки, вдыхая тонкий аромат цветов и душистых трав и старясь отдалить рабочие часы наступающего дня.

На простых и широких улицах, между строениями еще держался сумрак редеющей ночи; на юге, над ровной гладью реки, голубой свод безоблачного неба уже скрашивался бледно-розовыми отливами и золотым отблеском близкого восхода, а сияющий диск лучезарного светила медленно выплывал из-за лона тихих вод, разгоняя последние тени минувшей ночи. И вот в этот момент, когда начинался день и всеобщая тишина лишь изредка нарушалась грохотом какой-нибудь одинокой телеги, спешившей на базар, высокого роста человек, худой до невероятия и не только бледный, но прямо-таки желтый, как воск, торжественно шагал по улице Победы.

На вид ему было лет пятьдесят, пятьдесят-пять, шел он медленно и выступал с такой важностью, что, казалось, вышел так рано из дома исключительно для того, чтобы подышать свежим утренним воздухом или чтобы первым из жителей города показать солнышку свой ярко-красный жилет и шляпу, украшенные многочисленными федеральными девизами.

Человек этот, по случайной ли неловкости или же преднамеренно, ронял раза два-три в каждом квартале свою великолепную трость из индейского тростника с золотым набалдашником, которая каждый раз, падая, катилась назад, причем ее владельцу приходилось возвращаться за ней. Все это он проделывал с ангельским терпением и непринужденностью, его взгляд скользил по всем тем кварталам, которые он уже прошел, то есть по направлению пригорода. Уронив таким образом раз двадцать или тридцать свою трость, он наконец остановился у ворот дома, знакомого уже нашим читателям, куда несколько часов назад въехал дон Мигель и его слуга.

Прислонившись на минуту к стене, незнакомец снял шляпу и стал утирать лоб большим платком, внимательно поглядывая направо и налево. Убедившись, что на расстоянии, по крайней мере, двенадцати кварталов в том и другом направлении не было ни души, он подошел к двери и скромно постучал в нее концом своей трости.

Мы оставим пока эту новую личность ожидать у дверей, когда ему их отворят, а сами войдем в дом незадолго до его прихода, приблизительно около девяти часов утра. Наш тощий, долговязый незнакомец уже несколько раз приходил к этой двери, да к тому же он потратил немало времени, поминутно роняя свою трость и возвращаясь за ней.

Проснувшись несколько минут тому назад, дон Мигель одевался с помощью своего верного Тонильо, который успел уже исполнить все поручения своего господина.

— Донья Аврора сама приняла цветы? — спросил он, красиво зачесывая свои густые черные волосы и расчесывая, согласно федеральным предписаниям того времени, бороду на две стороны.

— Сама, сеньор!

— А письмо?

— Вместе с цветами.

— Она была довольна?

— Мне показалось, да, но письмо, очевидно, удивило ее, она меня спросила, не случилось ли чего-нибудь особенного.

— Бедняжка! Скажи мне все подробно, что она делала, когда ты пришел?

— Она стояла около клумбы жасминов, что посреди двора, и развивала папильотки с своих кудрей.

— Этих золотистых кудрей, каждый волосок которых неразрывной цепью приковывает к ней мое сердце! — воскликнул молодой человек, небрежно завязывая концы своего галстука.