- Нет, не знаю, - мрачно сказал монах.

- Разве тебе не знакомо это просветленное и томительное ожидание?

- Нет!

Оба они знали, что Бэнкей солгал.

- Пусть так... - прошептала Комати. - Девяносто девять ночей он приезжал к моим запертым воротам. Настала сотая ночь - и он не появился.

- Эту историю знаю даже я, ничтожный монах, - видя, что поэтесса не может найти нужных слов, помог ей Бэнкей. - Он заболел и умер. Люди говорили, что его сгубила ночная сырость. Перед рассветом она особенно чувствуется и влияе на сердце...

- Да, он умер, - на удивление спокойно согласилась Комати. - А я продолжала жить и писать стихи. Только вот о любви мне говорили все реже. Настал день - и я удивилась тому, что давно уже не получала любовных писем и не отвечала на них. Тогда я поглядела в зеркало очень внимательно... И прожила еще пятьдесят лет, Бэнкей! Пятьдесят лет...

- Очевидно, у тебя было крепкое здоровье, - заметил монах. - И ты бы не побоялась утренней сырости.

- Здоровье у меня было крепкое, а вот красота - непрочная. В конце концов я удалилась в горы, где никто бы меня не увидел. Я думала - еще не все потеряно, ведь многие придворные дамы, утратив красоту, продолжают сочинять и танка, и рэнга, и даже длинные романы. Оказалось, ошиблась...

- Для кого бы ты сочиняла романы в горах? - искренне удивился Бэнкей. Это там вовсе ни к чему. Уж лучше ты бы твердила сутры, все же польза для души. Тебе ничего не говорили о свете Трех Благодатей?

- Это мудрость, освобождение от земных страданий и воплощение в будду, немедленно и четко ответила образованная поэтесса. - Буддой мне в прежнем рождении стать было невозможно, потому что я женщина. А Три Земные Горести я познала сполна - суетные страсти, власть кармы и боль... Но ты не понимаешь, для чего я затеяла этот разговор. Слушай...

Она помолчала, глядя в крошечное окошко.

- Точно такой же была луна... И я лежала на старых циновках. И мне было холодно. Я знала, что утра не будет. Я вспоминала все, что было пятьдесят лет назад... Ни одной строки за пятьдесят лет, Бэнкей, ни одной строки!.. И я безумно желала написать хоть несколько слов... Рядом были такая же старуха, как и я сама, моя служанка, которую прислали родственники. На столике стояла наготове тушечница, лежали кисти и бумага, прекрасная бумага. Я все яснее понимала - все кончилось для меня в тот день, когда он умер, и пятьдесят лет я расплачивалась за его смерть.

- Такова твоя карма, - сказал Бэнкей. - Если ты действительно так страдала, как говоришь, то в будущем рождении тебя ждет немало счастья.

- Да, я утешала себя этим. И мысли мои стали причудливы и замысловаты, как ава...

- Как что? - не понял монах.

- Лакомство такое, - усмехнулась Комати. - Вообрази себе жгут из сладкого теста длиной в два сяку, закрученный множеством петель. Когда-то я это очень любила... Я думала одновременно о самых разных вещах и вдруг поняла, чего я хочу. Я хотела, чтобы он опять пришел к моим воротам! И я бы отворила их в первую же ночь! Только теперь, когда мысли путались и петляли, я поняла, с какой силой могла бы ответить любовью на любовь!.. И тут же вспомнила о звездах Пастух и Ткачиха, которые раз в семь лет встречаются на Сорочьем мосту... Я подумала - сколько бы страсти они ни вложили в свое любовное свидание, я вложу в свое больше... Странные мысли приходят на ум умирающей старухе, верно? И стихи тогда вернутся ко мне.

- Кажется, я понял, что произошло, - медленно сказал Бэнкей. - Умирая, ты была захвачена одной мыслью, одним желанием. А если человек умирает с таким страстным желанием, оно непременно сбудется.

- Я попробовала написать танка - и не смогла... Не дописала. Я думала, что у меня есть еще несколько часов, чтобы дописать, положила кисть и задремала. Сквозь лишенный видений сон я вдруг услышала голос. Это был голос совсем еще молодого человека. Он читал мои строки, мои недописанные строки. "Я буду искать и найду эту женщину! - воскликнул он. - Она зовет возлюбленного - ну так я и буду ее возлюбленным!" Перед моим внутренним взором появилось юное и прекрасное лицо. Я поняла - он пришел! И пора отвечать любовью на любовь!

- Но твоя плоть давно исчезла.

- Да, если бы у меня оставалось хоть немного плоти, все было бы иначе. Того, что было, хватило лишь на воплощение маленького существа, которым были тогда полны мысли этого юноши. Я плохо осознавала, что делаю. Когда я поняла, кем стала, то сама удивилась. Я только хотела быть рядом с ним, чувствовать его нежность... я вылепила из себя то милое и красивое существо, за которое он так беспокоился... а настоящее тело я бы нашла потом... мало ли красивых девичьих тел...

- Ступай, Комати, я отпускаю тебя, - вдруг заявил Бэнкей. - Не стану я загонять тебя заклинаниями в могилу. Ступай и попытайся сделать еще что-нибудь!

- Ты посылаешь меня к Минамото Юкинари? - удивилась красавица.

- Если это - тот, кто нашел твои стихи и так неосторожно вызвал тебя из могилы, то, выходит, к нему.

- А зачем он теперь мне? Он же не может ответить любовью на мою любовь. Он совершенно искренне позвал меня - но и он ошибся, и я, как ты понимаешь, тоже...

- Ну, тогда я уж и не знаю, кто тебе нужен, - проворчал монах. - Женщина и в гробу останется всего лишь бестолковой женщиной.

- Да ты мне и нужен! - с досадой воскликнула Комати. - Из всех, кого я встретила, только ты и способен ответить...

- Опомнись, я же дал обеты! - крикнул Бэнкей.

- И все же только ты... - она вздохнула. - Только ты, понимаешь? Когда я слушала, как ты рассказывал Норико про свою невесту...

- Это все было давно, - перебил он, - и с того времени я немало продвинулся по своему Пути.

- Ты ничего не понимаешь! - рассердилась красавица. - Когда я воплотилась в трехцветную кошку, то сама немало тому удивилась. Оболочка для души значит больше, чем кажется. И я мыслила просто, я ощущала просто. Юкинари прикасался ко мне - и я была рада. Норико заботилась обо мне - я принимала заботу и благодарила, как умела. Потом я почувствовала, что Юкинари грозит опасность - и позвала тебя. Когда ты дрался с Рокуро-Куби, я охраняла усадьбу, как ты велел! А когда тебе пришлось перед рассветом совсем тяжко, я воплотилась в Норико! И побежала к тебе на помощь! Но я еще не была женщиной... Я все еще была кошкой.

- Кошкой бы и оставалась, - проворчал монах, - и не смущала бы людей... не сбивала бы с Пути...

Комати насторожилась.

- Я была кошкой, даже когда воплотилась в Норико во второй раз. Помнишь, я не могла тогда связать несколько слов? Моя былая красота вернулась раньше, чем мой разум и талант! Это меня чуть не погубило - я отвечала на письма Юкинари своими старыми стихами. Их узнали, и за Норико стали следить. Но я знала - еще немного, и поэзия вернется ко мне!

- Ступай куда знаешь! - рассвирепел монах. - И не попадайся мне больше на дороге! Уходи, пока я не начал читать заклинания!

- Ты знаешь все - и прогоняешь меня? - печально спросила она.

- Да.

- Так посмотри хоть мне на прощание в глаза!

- Не могу. Я дал обеты.

Молчание продлилось довольно долго.

- Иначе и быть не могло... - прошептала Комати. - Я встретила любовь, равную моей любви, и она, разумеется, оказалась недосягаема. Но раз уж мы не можем быть вместе, то хоть умрем вместе. Это я тебе обещаю.

- Пусть будет так, - сказал Бэнкей. - Тогда мне уже будет не до обетов...

- И ты улыбнешься мне... - мечтательно произнесла Комати.

- Этого еще недоставало, - буркнул монах. - Да уйдешь ты наконец?

- Твоя любовь равна моей любви, и ты сам знаешь это, - серьезно сказала она. - А теперь прощай. Я люблю тебя и ухожу.

Монах, набычившись, уставился в стену. Его соединенные руки сжались и напряглись с такой силой, как будто он хотел причинить себе боль. Вдруг он отчаянно замотал бритой головой и замер, как изваяние.

В хижине стояла мертвая тишина.