— Сын мой, быть может, недолго осталось нам ждать того часа, когда Господу угодно будет призвать нас к престолу своему. Нам не хотелось бы отправиться в этот далекий путь, не унося с собой в утешение уверенности, что род Могюеров не умрет вместе с нами, а будет жить в наших потомках. Пришел час, когда должно осуществиться неоднократно выраженное нами желание. Дни ваших родителей сочтены, вы должны своей женитьбой дать им спокойно умереть.

— Отец…

— Успокойтесь, сын мой, — продолжал старик, делая вид, что он иначе понял тревогу сына, — я не собираюсь принуждать вас к одному из тех браков по расчету, в результате которого между супругами, в силу безотчетного отвращения их друг к другу, неизбежно возникает взаимная ненависть. Нет, ваши родители с чрезвычайной осмотрительностью выбирали вам супругу. Она молода, хороша собой, и род ее своей знатностью не уступает нашему. Одним словом, она соединяет в себе все необходимое, для того чтобы осчастливить вас и одновременно придать новый блеск нашему дому.

— Отец… — снова заговорил было дон Родольфо.

— Сын мой! — продолжал маркиз таким торжественным тоном, словно он не сомневался, что имя, которое он произнесет сейчас, преодолеет последние колебания сына. — Радуйтесь, сын мой, вы женитесь на донье Орелио де Торре-Асюль, кузине по боковой линии нашего родственника, маркиза дель Валль[25].

Теперь заговорила маркиза.

— Сын мой, — взмолилась она, — уступив желанию отца, вы усладите этим союзом и последние дни моей жизни! Смертельная бледность покрыла лицо графа, нервная дрожь пробежала по его телу; ноги отказывались служить, его глаза растерянно блуждали по сторонам, его рука судорожно прижималась к груди, словно хотела умерить биение его сердца.

— Вам известна теперь моя воля, — продолжал между тем старик, делая вид, что не замечает душевного состояния сына. — Надеюсь, вы исполните ее. А теперь вам пора отдохнуть: путешествие верхом в такую жару, должно быть, сильно утомило вас. Можете удалиться в свои апартаменты, а завтра мы подумаем о том, как бы вам поскорее познакомиться с вашей невестой.

После этих слов, произнесенных все тем же холодным и повелительным тоном, маркиз привстал с очевидным намерением покинуть комнату. В этот момент графу удалось неимоверным усилием воли сдержать клокотавшую в его душе бурю.

— Простите, ваша светлость, — напрасно силясь сохранить внешнее спокойствие, произнес он, — но мне надо сказать вам несколько слов.

— Разве вы не слышали? Я сказал «завтра», — сухо ответил маркиз.

— Конечно, слышал, ваша светлость, но, увы, если вы не пожелаете выслушать меня сегодня, завтра, быть может, будет слишком поздно.

— Вот как! — воскликнул старик, кусая губы от подступавшего бешенства. — А почему, позвольте вас спросить?

— Потому, — твердо отвечал граф, — что до завтра я покину этот замок с тем, чтобы никогда больше не возвращаться сюда.

В серых глазах старика сверкнул гнев.

— Ага! Так, значит, это правда? Все то, что мне рассказывали, истина.

— Что же рассказывали вам, ваша светлость? Старик был вне себя от ярости.

— Хотите знать? Что же! Может быть, вы и правы: к чему все эти подходы, пора прекратить эту жалкую комедию!

— Сударь, сударь! — скорбно воскликнула маркиза. — Не забывайте… он ваш сын, ваш первенец!

— Молчите, сударыня! — грубо прикрикнул на нее маркиз. — Слишком долго этот блудный сын насмехался над нами! Час возмездия пробил! Клянусь Богом, он будет примерно и жестоко наказан!

— Во имя неба, сударь, — молила маркиза, — не будьте так жестоки! Позвольте мне поговорить с ним! Вы слишком строги в своей любви к нему, а я сумею уговорить его и склонить к послушанию. Мать всегда найдет в своем сердце слова, способные смягчить самую непокорную душу.

После минутного колебания старик овладел собой.

— Не могу, маркиза, ни к чему это, — сказал он с неожиданно прорвавшейся ноткой жалости в голосе, — Этот бунтарь унаследовал одну только черту, вернее порок, нашего фамильного характера: упрямство! Вы ничего не добьетесь от него.

— О нет-нет, позвольте мне поговорить с ним! В конце концов, он не только ваш, но и мой сын. Я никогда не отказывала вам в своем повиновении. Так сделайте это во имя моей любви к вам! Умоляю вас, позвольте мне в последний раз попытаться сломить его упрямство! Может быть, мне удастся вызвать его раскаяние.

— К тому же, ваша светлость, — заговорил вдруг дон Фернандо, до сих пор игравший роль безучастного свидетеля всей этой сцены, — может быть, мы и ошибаемся: мой брат дворянин и слишком знатного рода, чтобы совершить проступки, которые ему приписывают. Не судите же Родольфо, отец, не выслушав его!

— Прекрасно, Фернандо! Это хорошо, дитя мое, что ты заступаешься за своего брата, — улыбнулась сквозь слезы мать, обманутая словами младшего сына.

— Конечно, я люблю брата, — не без ехидства отозвался дон Фернандо, — и не позволю осудить его без доказательств его вины. Правда, не подлежит сомнению, что Родольфо соблазнил дочь старшего касика[26] племени опатосов, но этот общеизвестный факт сам по себе не имеет никакого значения. Я никогда, однако, не поверю, что Родольфо женился на этой твари, точно так же как не поверю другой клевете: будто наш Родольфо не только близкий друг кюре Идальго, но является еще одним из самых деятельных и влиятельных поборников его движения в провинции Сонора. Нет, и тысячу раз нет! Кровный кастильский дворянин из рода де Тобар де Могюер не способен на такое низкое отступничество, он не может предать забвению понятия чести, завещанные ему предками! Ну же, Родольфо, ну же, брат мой, поднимите выше голову, уличите клеветников! Одно ваше слово, одно ваше громогласное «нет», брошенное в лицо всем тем, кто осмеливается посягнуть на вашу репутацию, — и буря рассеется, отец заключит вас в свои объятия, и все будет позабыто. Эта елейная речь вызвала взрыв негодования в душе графа, мгновенно раскусившего коварное лицемерие брата. При первых же словах его Родольфо вздрогнул, как от укуса змеи. Но постепенно гнев уступал место презрению; напыщенный, ядовитый конец речи дона Фернандо граф слушал уже с пренебрежительной улыбкой на лице.

— Видите, сын мой, — сказал маркиз, — все туг вступаются за вас, один лишь я обвиняю… Что же скажете вы в свое оправдание?

— Ничего, — сухо ответил граф.

— Ничего? — гневно вскричал старик.

— Да, отец, ничего! Все равно вы не стали бы слушать меня; а если бы и выслушали, все равно не поняли бы меня. О, не потому, конечно, — поспешил добавить граф, заметив протестующий жест отца, — что у вас не хватит ума, а потому, что этому помещает ваше высокомерие. Избалованный привилегиями знати, вы привыкли судить с особой точки зрения и людей и события, у вас выработалось своеобразное понятие о чести…

— Что же, сударь, по-вашему, на свете существуют две чести? — вырвалось невольно у маркиза.

— Нет, отец, — спокойно ответил Родольфо, — честь, конечно, одна, но понимают ее по-разному. Только что, например, мой брат высказал, ничуть не возбудив при этом вашего негодования, мысль, что дворянину позволительно соблазнить молодую девушку и превратить ее в свою любовницу, но непозволительно взять ее в жены, ибо этим он запятнал бы честь своего рода. Очевидно, дон Фернандо глубоко проник в суть вопроса, и не мне спорить с ним. Тем лучше, вы сами сказали, отец: «пора кончать». Будь по-вашему. Я не намерен вступать в неравную борьбу с вами. Когда я прочел ваше послание, я тотчас же понял, зачем вы вызываете меня; я знал заранее, какой приговор ожидает меня. И все же, как видите, я покорно откликнулся на ваш приказ. В чем обвиняют меня? В том, что я вступил в брачный союз с дочерью одного индейского касика? Что ж, это правда, объявляю об этом во всеуслышание. Своим происхождением она, быть может, не менее знатна, чем я, но сердце ее, во всяком случае, благороднее моего. Что же еще вменяют мне в вину? То, что я друг Идальго и один из его ближайших сподвижников? И это правда! Я горжусь дружбой, которой он осчастливил меня; я ставлю себе в заслугу, что разделяю свободолюбивые стремления моего народа, хотя вы и считаете их преступными. Эта земля, открытая и завоеванная нашими предками, стала нашим отечеством. За эти три века мы перестали быть испанцами, мы превратились в мексиканцев. Час борьбы настал! Пора свергнуть, наконец, иго Испании, этой так называемой родины, которая жиреет на нашей крови, упивается нашими слезами, обогащается нашим золотом! Я знаю, с какой силой обрушится на меня после этих слов ваш гнев, знаю, какое суровое наказание ожидает меня.