— Э! Любезный друг, поздравляю вас, вы можете поспорить со многими козами, знакомыми мне.

— А! — сказал путешественник, оторопев.

— Да, — ответил тот, кто с ним говорил, становясь перед ним и опираясь обеими руками на дуло своего шаспо, — да, вы прыгаете очень хорошо, но позвольте мне заметить вам, что, верно, у вас дело очень важное, если вы приходите в такое время и по такой дороге.

— Действительно, у меня дела очень важные, — ответил незнакомец, рассматривая своего странного собеседника.

Это был высокий, худощавый человек, грубое, безбородое лицо которого довольно приятно напоминало классическую физиономию полишинеля. Это был один из тех людей, так странно созданных, что с которой стороны ни смотреть на них, все видишь только профиль.

Длинные белокурые пряди выбивались из-под его шляпы и падали на плечи, покрытые серой блузой, стянутой кожаной портупеей, за которой висели два картузника. На рукавах у него был серебряный галун, большие штиблеты доходили до колен, и с совершенно военной развязностью носил он на себе сумку, в которой, без сомнения, заключалось все его имущество.

Мы прибавим, что большая жестяная горлянка, обтянутая серым холстом, висела на левом боку, на кожаном ремне, под пару огромной фарфоровой трубке, заткнутой за пояс возле длинного револьвера.

Вид этого фантастического человека был вовсе не успокоителен.

Однако, незнакомец не смутился и ждал, по наружности бесстрастно, чтоб его собеседник продолжал разговор, так странно начатый. Тот почти тотчас заговорил тем могильным и насмешливым тоном, который был ему свойствен.

— Позволите ли вы мне, милостивый государь, — сказал он, улыбаясь, — спросить вас, в какую сторону направляете вы ваши шаги?

— Милостивый государь, — ответил незнакомец, кланяясь в свою очередь, — я прямо направлялся сюда.

— Ну, так вы и пришли.

— Кажется.

— А я так знаю это наверно. Но извините, мой вопрос может быть нескромен; вы пришли не на любовное свидание?

— Нет, не совсем. Я привез письмо, которое обещал отдать в собственные руки одному из ваших офицеров.

— Вы как будто нас знаете?

— Очень мало. Вы, кажется, принадлежите к отряду альтенгеймских вольных стрелков?

— Я имею честь служить сержантом в этом отряде, который я не считал столь известным. Как зовут офицера, к которому у вас письмо? — продолжал он серьезнее.

— Люсьен Гартман.

— О! О! Наш хирург! Если б я знал это ранее, письмо давно было бы отдано.

— Это как?

— Наши лазутчики следуют за вами с той минуты, как вы остановились на перекрестке. Мы видели, как вы позаботились о вашей лошади, и это, признаюсь, внушило мне к вам некоторое уважение.

— Как, вы следили за мною? А я ничего не слыхал!

— Ремесло наше состоит в том, чтоб нас никогда не видали и не слыхали, если мы этого не захотим.

— Это правда.

— Присядьте на этот бугорок, дайте мне ваше оружие и подождите меня минуту.

— Я очень желаю присесть. Оружия у меня нет, я приехал как друг.

— Вы мне нравитесь, товарищ, и мне хотелось бы покороче познакомиться с вами, хотя ваше произношение мне не совсем нравится.

— Я родился в Баварии от французских родителей и сердцем француз.

— Тем лучше для вас; если так, я вас не оставлю.

— Мне непременно нужно видеть Люсьена Гартмана сию минуту; повторяю вам, вопрос идет о чрезвычайно важном деле.

— За этим дело не станет, мой новый друг, вы увидите его сию минуту. Кстати, как вас зовут?

— Карл Брюнер, к вашим услугам.

— Подождите.

Он поднес к губам инструмент странной формы, висевший у него на шее на стальной цепочке, и послышался три раза крик совы.

Ружья исчезли. Никакой шум не нарушал тишины; наши два собеседника казались одни на прогалине.

— Какое прекрасное у вас дарование! — сказал Карл Брюнер.

— Какое дарование?

— Вы с таким совершенством закричали как сова.

— Что же делать, любезный друг, мы ведь ночные птицы, — продолжал он могильным голосом, — и поем как они. Любезный Карл Брюнер, решительно вы мне нравитесь все более и более; если вам придет когда-нибудь охота сделаться вольным стрелком, вспомните обо мне. Меня зовут Петрус Вебер.

— Благодарю, сержант. Но для чего вы говорите это таким мрачным голосом?

— Ах! Милый друг, у меня есть сердечные горести домашние печали.

— У вас?

— Боже мой, да!

— Вы шутите?

— Нет, это так. Жизнь, которую мы ведем, имеет ужасные требования; нам запрещено курить ночью и у нас совсем нет пива. Мы должны утолять жажду чистою водою из ручья, а в этом напитке совсем нет вкуса, — прибавил Петрус, печально качая головой. — Мною овладела страшная тоска. Ах, когда я увижу портерную «Город Париж»! Но оставим это. К чему думать о том, чего не существует более? Метастазий говорит — вы не знаете по-итальянски и я переведу вам: «Не может быть большей горести, как вспоминать в нищете о счастливом времени».

— Знаете ли, что вы говорите мне невеселые вещи? Часто вами овладевает такая печаль?

— Я всегда такой, — ответил Петрус погребальным голосом.

— Ну, мой новый друг, я вовсе не нахожу вас забавным.

— Благодарю; у вас нет ничего, чтоб выпить?

— Нет, и уверяю вас, что я сожалею об этом.

— А я-то! — сказал Петрус, поднимая глаза к небу. В эту минуту послышался шум и почти тотчас явился Люсьен.

На молодом человеке был почти такой же костюм, как на Петрусе. Он поспешно подошел к своему другу.

— Что тебе нужно? — спросил он.

— Мне ничего. А вот этот господин привез к тебе письмо.

— Письмо, ко мне? — сказал Люсьен, рассматривая Карла Брюнера.

— Да, — ответил тот, который тотчас встал.

— Кто вы, друг мой? Я вас не знаю.

— Это правда, но я имел честь видеть вас несколько раз; я служил у господина Жейера.

— Богатого страсбургского банкира?

— У него.

— Это он вас послал?

— Нет. Я могу даже вас уверить, что если б он подозревал, что я еду к вам, то я был бы убит на дороге.

— О! О! Господин Жейер…

— Да, но дело теперь идет не о нем.

— Но кто же вас послал?

— Ваш отец.

— Итак, письмо, которое вы должны мне отдать…

— Это письмо от него. Я прибавлю даже, что время не терпит отлагательства, каждая минута, которую мы теряем, может быть причиною непоправимого несчастья.

— Дайте это письмо, друг мой.

— Пожалуйте мне ножик.

— Ножик! Это для чего?

— Вы увидите.

Петрус вынул ножик из кармана и подал Карлу Брюнеру.

— Вот, милый друг, — сказал он, — он не велик, как вы видите, но режет хорошо.

— Благодарю, — отвечал молодой человек.

Он расстегнул жилет, распорол подкладку во всю длину и вынул бумагу, старательно запечатанную, которую подал Люсьену.

— Вот ваш нож, — отвечал он, подавая его Петрусу, который положил его в карман.

Люсьен вертел письмо в руках.

— Как быть, — прошептал он, — как достать огня? Нам запрещено разводить огонь.

— Не тревожься, сказал Петрус, — я отведу тебя в такое место, где ты можешь читать сколько хочешь; а вы, товарищ, — обратился он к Карлу Брюнеру, — идите возле меня. Моя дружба к вам так сильна, что если вы удалитесь на секунду, я думаю, черт меня дери! что мое ружье само выстрелит в моих руках.

— О! Я не намерен бежать, будьте спокойны; притом мое поручение еще не исполнено.

— Может быть, любезный друг, но предосторожности хорошо принимать всегда.

Люсьен и Карл Брюнер пошли за Петрусом. Он повел их через прогалину во всю длину, и около десяти минут идя по лесу, они остановились у одного места, где развалины белелись при лунном сиянии.

Петрус, сделав знак товарищам, чтоб они последовали его примеру, начал деятельно расчищать землю и скоро обнаружились первые ступени лестницы.

— Здесь есть, — сказал он, приподнимаясь, — на десять футов под землей пещера, довольно обширная, которую я нашел сегодня, обходя дозором, и которая, без сомнения, в прежнее время служила тюрьмой в каком-нибудь феодальном замке. Спустимся.