— Пожалуйста, без нравоучений, брат! Эти теории, более или менее оригинальные, могут иметь успех только в известном кругу, но…

— Брат! — перебил Валентин. — Не говори таким образом. Против своей воли гордость твоего происхождения внушает тебе слова, о которых ты скоро пожалеешь. В известном кругу!.. Вот произнесено великое слово! Луи! Как многому должен ты еще научиться!.. Но перестанем говорить об этом… Скажи мне лучше, когда собрал ты свои средства, сколько у тебя осталось?

— Пустяки!.. Сущая безделица…

— Но все-таки?

— Э, Боже мой, тысяч сорок, не более, которые могут дойти до шестидесяти, если продать все эти безделицы, — небрежно сказал граф.

Валентин подпрыгнул на своем кресле.

— Шестьдесят тысяч франков! — вскричал он. — И ты еще отчаивался! И ты решился умереть! Но, несчастный безумец, эти шестьдесят тысяч франков, употребленные благоразумно, настоящее богатство! Они отыщут тебе ту, которую ты любишь. Как много есть бедняков, которые считали бы себя счастливцами, если бы имели такую сумму!..

— Что же ты намерен делать?

— Узнаешь. Как зовут женщину, в которую ты влюблен?

— Дона Розарио дель-Валле.

— Очень хорошо! Ты говоришь, что она уехала в Америку?

— Десять дней тому назад… но я должен тебе признаться, что дона Розарио, которую ты не знаешь, девушка благородная и кроткая, никогда не обращавшая внимания на мою любезность, никогда не замечавшая разорительной роскоши, которую я выказывал, чтобы понравиться ей.

— Это может быть; притом, зачем стараться отнять у тебя твою сладостную мечту? Только я не понимаю, как при таких условиях, ты мог растратить твое состояние, которое было значительно?

— Вот прочти эту записку моего маклера.

— О! — вскричал Валентин, отталкивая записку. — Ты играл на бирже! Теперь все стало мне понятно… бедный голубок, тебя ощипали закулисные коршуны! Ну, брат, тебе надо отыграться.

— О! Я только этого-то и желаю, — сказал молодой человек, нахмурив брови.

— Мы одних лет; моя мать кормила нас обоих: перед Богом мы братья! Я сделаю из тебя человека! Я помогу тебе облечься в ту броню, которая сделает тебя непобедимым. В то время, как под защитою твоего имени и богатства, ты жил беззаботно, срывая в жизни только одни цветы, я, жалкий бедняк, заблудившийся в Париже, вел борьбу, борьбу ежечасную, ежесекундную, в которой победа была для меня куском хлеба и опытностью, дорого купленною, клянусь тебе; потому что, очень часто, когда я открывал дверцы экипажей, продавал контрамарки или служил паяцем в труппе акробатов, наконец когда исполнял тысячу невозможных ремесел бродяги, уныние и отчаяние душили меня; очень часто я чувствовал, как сжимают меня тиски нищеты. Но я сопротивлялся, я боролся с бедствиями и никогда не был побежден. Мужайся, Луи! Теперь мы будем сражаться вместе; ты будешь головой, которая придумывает, а я рукой, которая исполняет! Ты разум, я сила! Теперь борьба будет более эффективной, потому что мы будем поддерживать друг друга. Поверь мне, брат, наступит день, когда успех увенчает наши усилия!

— Я понимаю твою преданность и принимаю ее. Разве я теперь не вещь, принадлежащая тебе? Не бойся, чтобы я стал перечить. Но сказать ли тебе? Я боюсь, что все попытки наши будут напрасны и что рано или поздно мы принуждены будем вернуться к последнему средству, которое ты не позволил мне употребить.

— Маловерный! — вскричал Валентин восторженно. — На том пути, по которому мы пойдем, фортуна будет нашей рабою!

Луи не мог удержаться от улыбки.

— Сначала надо еще иметь удачу в том, что предпринимаешь, — сказал он.

— Удача — утешение глупцов; человек сильный действует наверняка.

— Но что же ты хочешь делать?

— Женщина, которую ты любишь, в Америке, не правда ли?

— Я уж говорил тебе об этом несколько раз.

— Ну! В таком случае нам надо ехать туда…

— Но я не знаю даже, в какой части Америки живет она.

— Что за нужда! Новый Свет — страна золота, обитель искателей приключений! Мы составим себе состояние, отыскивая ее. Разве это так неприятно? Скажи мне… ведь эта женщина родилась же где-нибудь?

— Она родом из Чили.

— Хорошо! Стало быть, она возвратилась в Чили; там-то мы и найдем ее.

Луи взглянул на своего молочного брата с почтительным восторгом.

— Как! Ты серьезно сделаешь это, брат? — сказал он взволнованным голосом.

— Не колеблясь.

— Ты бросишь военную карьеру? Я знаю, что через полгода ты будешь произведен в офицеры…

— Я уже не солдат с нынешнего утра; я нашел человека, который заменит меня.

— О! Это невозможно!

— Однако это так.

— Но твоя старая мать, моя кормилица, которой ты единственная опора?

— Из того, что осталось у тебя, мы дадим ей несколько тысяч франков; в соединении с той пенсией, на которую дает мне право крест, этих денег ей будет достаточно на пропитание во время нашего отсутствия.

— О! — вскричал молодой человек. — Я не могу принять такой жертвы, честь запрещает мне это!

— К несчастию, брат, — возразил Валентин тоном, заставившим графа замолчать, — ты не вправе отказать: действуя таким образом, я исполняю священный долг.

— Я тебя не понимаю…

— К чему объяснять?

— Я требую!

— Хорошо! Впрочем, может, это к лучшему. Слушай же: когда, вскормив, мать моя возвратила тебя семье, мой отец вдруг занемог и умер после восьмимесячной болезни, оставив мою мать и меня в глубокой нищете. То немногое, что у нас было, пошло на покупку лекарств и оплату докторов. Мы, конечно, могли бы обратиться к твоему семейству, которое наверно не оставило бы нас; но матушка никак не хотела решиться на это. «Граф де Пребуа-Крансэ сделал для нас более, нежели следовало, — повторяла она, — не надо беспокоить его».

— Напрасно, — сказал Луи.

— Знаю, — сказал Валентин. — Однако голод дал себя знать. Тогда-то ухватился я за разные ремесла, о которых говорил тебе. Однажды на Каирской площади, проглатывая сабли и зажженную паклю при шумных рукоплесканиях толпы, я собирал деньги, как вдруг очутился перед офицером африканских егерей, который глядел на меня с видом добродушия и сожаления, растрогавшим мое сердце. Он увел меня, заставил рассказать мою историю и потребовал, чтобы я сводил его на чердак, в котором жил вместе с матерью. При виде нашей нищеты, старый солдат заплакал; слезы, которые он и не думал удерживать, катились по его загорелым щекам. Луи, этот офицер был твой отец.

— Мой благородный и добрый отец! — вскричал граф, пожимая руку своего молочного брата.

— О! Да, именно благородный и добрый! Он назначил моей матери ежегодное содержание, достаточное для ее пропитания, а меня определил в свой полк. Два года тому назад отец твой был ранен пулею в грудь и умер через два часа, называя меня своим сыном.

— Да, — сказал молодой человек со слезами в голосе, — я это знаю!

— Но ты не знаешь, Луи, что отец твой, умирая, сказал мне. После раны, полученной им, я не оставлял его.

Луи молча пожал руку Валентина. Тот продолжал:

«Валентин, — сказал мне отец твой слабым голосом, прерывавшимся от предсмертного хрипения, потому что агония уже начиналась, — сын мой остается один, он очень молод; у него нет никого, кроме тебя, его молочного брата. Заботься о нем, не оставляй его никогда! Кто знает, что хранит для него будущее! Могу ли я положиться на твое обещание?» Я стал на колени возле твоего отца и, почтительно взяв руку, которую он протянул ко мне, сказал ему:

«Умирайте с миром… в час несчастия я всегда буду возле Луи». Две слезы выкатились из глаз твоего отца; это были слезы радости в последний час жизни. Растроганным голосом сказал он мне:

«Господь принял твою клятву» и тихо скончался, стараясь пожать мне руку в последний раз и прошептав твое имя. Луи! Я обязан твоему отцу благосостоянием, которым пользуется моя добрая матушка, я обязан твоему отцу чувствами, которые сделали из меня человека и этим крестом, который блестит на моей груди. Понимаешь ли ты теперь, зачем я говорил с тобою таким образом? Пока ты был еще в силе, я держался в стороне, но ныне, когда настал час исполнить мою клятву, никакое человеческое могущество не может помешать мне.