На душе было светло и радостно. То, что в течение шести долгих лет держало властной рукой — лекции, анатомичка, лаборатории, клиника, зачеты, экзамены, — сейчас сразу отошло. Годы института позади, в кармане пиджака — диплом, тут же выписка из протокола Ученого совета — оставить при кафедре внутренних болезней. Впереди — шесть недель отпуска, потом, с открытием клиники, — работа в институте.

Костя Сергеев незаметно прошел добрый десяток кварталов — от института до набережной Невы. И вот уже Летний сад, с детства знакомый, огражденный со стороны реки тонкой, как кружево, ажурной решеткой. Сколько раз он приходил сюда — то с толстой книгой Ланга — «Сердце и сосуды», то с объемистым томом «Фармакологии» Граменицкого или с другим учебником, и в мягкой тени старых деревьев, в тиши спокойного сада читал очередную главу.

Вот угол, соединяющий широкую светлую Неву с тихой желтовато-мутной Фонтанкой, вот горбатый мост, захватывающий обе реки сразу, вот в углу сада, у самого входа в Летний дворец Петра, старая зеленая скамья, дававшая на протяжении многих лет приют и отдых в нежной тени густых деревьев.

Костя с удовольствием опустился на любимую скамью. Впервые за несколько лет он мог сидеть здесь не с учебником в руках, не усталый, а просто так, только отдыхая и радуясь.

Он наслаждался всем — солнечным теплом, светом, тишиной, тенью старых, густых, высоких деревьев. И только улавливая краем уха доносящиеся издалека короткие отрывки последних известий по радио о фашистских бомбардировках и обстрелах мирных городов, он смутно ощущал где-то в глубине сознания тяжелую тревогу. Но, как ни старался Костя, он не мог представить себе воочию, реально ужасы того, что делается сейчас во Франции, в Бельгии, в Югославии, в Греции… Как ни достоверны были все сообщения, как ни взывала к человечеству страшная правда — она казалась невозможной, непостижимой, она не укладывалась в сознании Кости — слишком уж ярко светило солнце, слишком нежна была зелень, слишком приветливо синело высокое небо.

Две девушки, скромно заняв уголок скамьи напротив, склонились над книгой, и Костя, в душе снисходительно-ласково одобрив их прилежание, тут же посочувствовал: «Трудновато перед экзаменами…»

Посидев немного, он вышел из сада, прошел к мосту, остановился на подъеме и долго смотрел то вдоль реки, то в глубину Петроградской стороны, то оглядывался назад, словно все это он видел впервые.

Как всегда, когда он проходил здесь, ему хотелось охватить взглядом все сразу — и бесконечную даль проспекта Кирова, и зеленовато-голубую мозаику мечети, и золотой шпиль Петропавловской крепости, и далекие контуры Биржи, и Ростральные колонны — старинные маяки у морских ворот Невы.

Он посмотрел на часы — скоро встреча с Леной и театр. Балет — «Лебединое озеро» — раньше был почти недоступен: вечера были заняты, а свободные — редко совпадали со спектаклем. Вместе с Леной и вовсе не удавалось его посмотреть. И вот сейчас, в последние дни театрального сезона, они решили все вечера отдать театру.

Миновав Зимний дворец, Костя остановился и долго смотрел на фальконетовского Петра, на бело-желтое здание Сената и Синода, на великолепный гранит Исаакия. И решетка узкой Мойки, и подстриженные липы, и застывшая, почти черная вода канала — все показалось ненастоящим, возникшим в усталом мозгу, как воспоминание о стариной гравюре или затуманенной временем декорации забытого спектакля. Но все было подлинным, и Костя с наслаждением вдыхал сырой, немного болотный запах канала, едва уловимый аромат деревьев и подставлял открытую голову мягкому, предвечернему ветерку.

До встречи с Леной оставалось пятнадцать минут, до начала спектакля — полчаса.

У памятника Глинке Костя сел на скамью и сразу же, следуя привычке многих лет, потянулся за учебником, и улыбнулся, вспомнив, что никакого учебника с ним нет.

«А жаль, — подумал он, — пятнадцать минут пропадут зря…»

Он привык работать и скучал без дела. Он был жаден к новым знаниям, и с истинным удовольствием читал все, что хоть немного приоткрывало тяжелую завесу, ревниво охраняющую таинственные законы животного организма. Нормальная клетка, ткань, мышцы, кровь, нервы, сосуды, работа сердца, деятельность мозга — все это огромный, безгранично сложный, неохватный мир, и узнать его хочется как можно скорее, как можно глубже.

Костя и теперь еще нередко вспоминал свои первые дни в анатомичке, — тяжелое раздвоение терзало его в течение многих часов работы над трупами. Ему хотелось бежать из института, из мрачной атмосферы анатомички, из душных лабораторий, от учебников, наполненных описаниями болезней, горя, страдания, смерти. Ему хотелось поступить в другой институт, но острое, страстное желание побеждать болезни, боль, страдания было настолько сильно, что он вскоре полюбил свою работу.

Когда же начался курс физиологии и биологической химии, Костя уже по-настоящему увлекся учебными занятиями. Знакомство с физическими и химическими процессами, совершающимися в живых организмах, открывало перед ним новый мир, новые, до этого незнакомые явления, полные глубочайшего смысла. Костя вспоминал еще и теперь, с каким увлечением, иногда опережая программу, он читал учебники биологической химии Палладина или нормальную физиологию Бабского или медицинскую биологию Гамалея.

— Ты их глотаешь, словно это не учебники, а романы, — улыбаясь, говорила ему Лена, не без труда, нередко скучая и позевывая, одолевавшая очередную главу.

В ту же минуту, как только Костя вспомнил о Лене, он вдруг увидел ее почти у самого входа в театр и быстро направился к ней.

Он смотрел на ее высокую фигуру в светлом костюме, на золотистые волосы, освещавшие тонкое лицо, на улыбку больших серо-зеленых глаз — и сам, как всегда при встречах с ней, нежно ей улыбнулся. Потом, смущаясь и краснея, сказал: «Здравствуй, Ленок» и, взяв ее под локоть, ввел в вестибюль.

После яркого блеска летнего солнца свет в фойе и в зале показался тусклым. В театре преобладала молодежь. На фоне глухого гула слышались звонкий смех, восклицания, громкие выкрики. Внезапно погас свет, и сразу же наступила тишина, такая всегда волнующая и торжественная перед началом спектакля. Костя даже забыл о своей спутнице и не ответил на какой-то ее вопрос — так напряженно ждал он вступления оркестра Романтическая мелодия гобоя или английского рожка — он плохо различал эти очень схожие по тембру инструменты — сразу вводила в мир поэтической любви, в царство сказочной фантастики. И желтая листва осеннего парка, и тихое озеро с проплывающими лебедями, и мгновенно вспыхивающая влюбленность экзальтированного юноши в девушку-лебедя, в девушку-мечту — все было уж очень наивно, несерьезно, совсем как в детской сказке. А между тем все это волновало. Высокое искусство любимых артистов — Улановой и Сергеева, и гармоничный рисунок лебединых групп, и финальный их уход, сопровождаемый патетической мелодией, — все захватило Костю и держало в своем плену еще долго после окончания действия.

— Прекрасно, прекрасно… — говорил он шепотом, наклоняясь к уху Лены. — Правда?

— Чудесно… — соглашалась она.

После спектакля, возвращаясь по тихим улицам еще не уснувшего Ленинграда, Костя долго вспоминал то один, то другой эпизод балета.

— Жаль, что сезон кончается, — повторил он, — я бы еще раз пошел.

Белые ночи были уже на исходе, но дни оставались все такими же длинными и лишь ненадолго переходили в сиренево-серую мглу, чтобы вскоре разгореться вновь. Едва на западе последние багровые, изумрудные, дымчатые облака сменялись плотной синевой, как на востоке уже занималось золото зарева. В такие ночи не хотелось уходить домой, особенно с набережной Невы, где все очарование этих часов раскрывалось бесконечно щедро.