— Бюро ВЛКСМ охотно даст вам третью… Активно поддержит вас.

— Спасибо!..

Они беседовали еще с полчаса. Костя рассказал секретарю о своем намерении перейти в эндокринологическое отделение клиники, и секретарь его одобрил, Васильев охотно рассказывал о новых успехах хирургии, и Костя жадно слушал его. И только тогда, когда в кабинет вошла группа студентов и отвлекла секретаря, Костя, успокоенный и умиротворенный, вышел.

«Как хорошо, что он ничего не знает о вчерашней истории… — думал Костя. — Это было бы ужасно… И так от стыда некуда деваться…»

Костя работал в эндокринологическом отделении клиники. Все, что его волновало в последние недели, теперь благоприятно разрешалось, и он мог целиком, как и мечтал, отдаться делу, казавшемуся ему бесконечно интересным, открывающим огромные возможности. Ему еще в институте ясно представлялось, что в основе многих болезней лежат те или иные патологические изменения в каком-нибудь органе внутренней секреции. И то обстоятельство, что заболевание этого одного органа нередко вовлекает в болезненный процесс всю эндокринную систему и порождает целый ряд самых различных заболеваний, заставляло его с особенным увлечением предаваться клиническому изучению большой, сложной, но, очевидно, далеко не до конца изученной отрасли медицины.

В палатах его отделения лежало много больных, и каждый из них был несчастен только оттого, что какая-то железа неизвестно почему — и это «неизвестно почему» больше всего терзало Костю — отказалась работать нормально. Что знал этот больной об этой железе до того, как он заболел? Ничего. А теперь все его страдания идут от нее, все мысли сосредоточены вокруг нее, вся жизнь изменилась, и может быть прервется, только из-за нее.

Больная Катенька — так ее называли в палате все, и профессор, и сестры, и сиделки, и больные — любила показывать свои фотографические карточки и заливалась краской, когда ей говорили «какая красавица!» А сейчас невозможно было поверить, что эта красавица была она — Катенька, — и всего лишь год тому назад. Щеки ее глубоко запали, глаза были резко выпучены и неестественно блестели, шея раздута, будто в нее вдавили мяч, на коже лица всегда выступали крохотные капельки пота. Пальцы ее, когда она протягивала руки, мелко дрожали. И девушка часто плакала, раздражалась и грубо кричала на больных и на персонал. И все только потому, что щитовидная железа увеличилась, по причине никому не известной, и стала выделять в кровь больше секреции — тироксина, чем это организму требовалось.

А рядом с Катенькой лежала девочка Лялька, лет шести, маленькая, намного меньше, чем ей полагалось по возрасту. Странно грубая кожа ее, особенно на веках и на шее, делала ее не похожей на ребенка, а узкие, вследствие отечности век, глазные щели, отсутствие мимики и поперечные складки на лбу придавали ей тупой вид. И это уродство возникло только потому, что вскоре после рождения у девочки началось необъяснимого происхождения уменьшение щитовидной железы, а родители только теперь догадались привезти ее, правда издалека, в специальную клинику.

В соседней палате лежал молодой инженер Сахновский, год назад заболевший странной болезнью — акромегалией. Он, в отличие от Катеньки, никому не хочет показывать своих фотокарточек и дал их только по требованию Кости, для вклейки в историю болезни. Костя был поражен изменением внешности, которую произвела болезнь. Надбровные дуги теперь резко выпирали вперед, уродуя лицо, торчали большие, грубые скулы, нос стал длиннее и шире. Больше всего, однако, Костю поразил подбородок, заметно увеличившийся и выдвинутый вперед, и толстые губы, так непостижимо не похожие на те, что на фотографии. Сахновский, выглядевший на снимках элегантным юношей, нисколько не был похож на уродливого человека, сидящего сейчас перед Костей. И все это только потому, что крохотный придаток мозга — гипофиз, вернее его передняя доля, увеличился, или на нем появилась опухоль, и усиленное выделение гормона этой железы, заведующей и ростом человека, привело не только к расстройству многих функций организма, но и к увеличению конечностей и лица больного.

Через койку от Сахновского лежал пожилой железнодорожник Павел Алексеевич, с лицом, словно выкрашенным в темно-бронзовый цвет. С этой окраской резко контрастировал цвет его ладоней. Когда он поднимал руки, чтобы показать врачу ладони, они резали глаз своей удивительной белизной. Больной ослабел до последней степени, он едва двигался, почти не поднимался с постели, опасаясь головокружения и обморока. Все это — проявление бронзовой, или Аддисоновой болезни. Костя хорошо знал, что «специфического лечения нет» и что «прогноз неблагоприятен». Осматривая больного, он, со свойственной ему силой воображения, представлял себе виденную как-то на вскрытии маленькую надпочечную железу, вернее ее корковую часть, видел следы туберкулезного поражения, и снова печально размышлял о том, что это крохотное изменение в маленькой железе, исчезновение или недостача ее секреции — кортина, решает вопрос не только здоровья, но и жизни человека.

И большая палата диабетиков, страдающих губительной сахарной болезнью только из-за того, что поджелудочная железа отказывается вырабатывать инсулин, необходимый для усваивания в организме поступающего с пищей сахара; и дети-карлики, не растущие только потому, что продукция передней доли гипофиза, гормон роста в детском возрасте, не вырабатывается у них в достаточном количестве, и женщины и мужчины, задолго до положенного природой возраста потерявшие неизвестно почему инкреторные функции половых желез; и много других уродств, вызванных изменениями различных желез, — все властно захватывало, глубоко тревожило напряженное сознание растерявшегося Кости.

Он со всей страстью отдался новой работе. Обычная история болезни, несмотря на все предусмотренные клиникой вопросы, Костю не удовлетворяла. Он завел для каждого больного отдельную тетрадь и старался выяснить «всю подноготную» наследственности больного, условия его жизни, детства, ученья, труда, перенесенных нервных потрясений. Ему хотелось найти первопричину заболевания, узнать, где лежит начало первичных изменений, чем они вызваны, как развиваются, каким путем вовлекают в процесс заболевания другие железы. Он стремился выяснить: что поражается раньше — нервная или эндокринная система? В короткое время он прочел немало трудов из огромной советской и иностранной литературы по этому вопросу, ознакомился с рядом статей из комплекта специальных журналов. И вот самым отрадным для Кости, самым волнующим и отвечающим его собственным предположениям была философская идея современного учения о внутренней секреции, заключавшаяся в том, что все функции человеческого организма неразрывно соединены единой целостной системой. Ведь недаром Гиппократ еще две с половиной тысячи лет назад сравнивал замкнутое кольцо функций животного организма со змеей, «кусающей свой собственный хвост». Взаимосвязь всех жизненно важных желез и во главе — главная железа, гипофиз, руководящая всей системой. Вот стержень мысли!

Эта мысль поддерживалась еще и другой идеей, давно заполнявшей горячую голову Кости. Он давно об этом думал и с каждым новым часом работы вез больше убеждался в оторванности науки от повседневной лечебной практики. Он видел большие контингенты больных, страдающих «неопределенными» болезнями. Они не подходили ни под одно из существовавших названий, не получали точного диагноза. Больные жаловались на слабость, на утомляемость, на общее плохое самочувствие, страдали головными, сердечными, мышечными болями, некоторые теряли трудоспособность, странно полнели, бледнели или, наоборот, резко худели, возбужденно работали, но еще быстрее теряли силы. Эти больные чаще всего говорили стереотипную, не волнующую сердце врача фразу:

— Доктор, что-то я себя очень плохо чувствую…

Доктор предлагал сделать те или иные анализы, ничего не находил или находил какие-нибудь незначительные изменения, прописывал кальций, или бром-валериан, или оварин, или спермин, или назначал Франклин, д’арсонваль, кварц, соллюкс, советовал улучшить питание, отдохнуть, после обеда обязательно полежать или, наоборот, обязательно погулять, и на этом свою помощь больному заканчивал. Новые врачи, к которым обращался тот же больной, за редким исключением, проделывали то же самое. А между гем — и Костя был в этом глубочайшим образом убежден, проверив это на целом ряде случаев, — все дело было в каком-либо, чаще всего пока еще «несерьезном» изменении одной железы. Ее функции чуть-чуть усилились или чуть-чуть ослабели, ее секреции стали чуть больше или чуть меньше, но она уже изменила химизм какой-нибудь области, вывела из строя целый участок или орган, тот поневоле отказался работать на соседа, этот в свою очередь не сумел поддержать вовремя соседку, и пошло круговое нарушение нормальной деятельности организма. И вот уже возникла болезнь. Какая — неизвестно.