«Скорее бы отдохнуть…» — подумал он и сейчас же вспомнил с удовольствием, что в этом году поедет с Леной на юг. Все, решительно все складывалось так, как об этом можно было только мечтать.

Смущенный, взволнованный, он надавил знакомую кнопку звонка и, когда нянька Мокеевна отворила, вдруг растерявшись, спросил:

— Елена Никитична дома?

— Ах ты господи, — рассмеялась Мокеевна. — Невесте в церковь ехать, а ее дома нету? Где ж ей быть-то? Леночка, иди, женихи приехали! Иди скорее, оченно они беспокоятся!

Лена вышла. Белое платье усиливало бледность ее лица. Костя никогда еще не видел ее такой красивой.

— Идем, Ленок.

— Ишь, торопится, — благодушно смеялась няня. — Не терпится!

В загсе им пришлось с полчаса подождать. Они облегченно вздохнули, когда кончилась, к счастью совсем короткая, процедура записи их брака, и с наслаждением вышли на залитую солнцем улицу.

Дома их встретили оба отца, мать и приодевшаяся, торжественная Мокеевна.

— Можно поздравить? — спросил профессор.

— Можно! — в один голос ответили молодые.

Никита Петрович молча обнял Лену, долго целовал ее, потом посмотрел в глаза и снова обнял.

— Он ведь и за отца и за мать… — вытирая слезы, сказала Мокеевна. — Мать-то в родах померла.

Потом Беляев пожал руку зятя и поцеловал его, и после этого подозрительно долго протирал очки, искал что-то на полу, в карманах, на столике, пока остальные обнимали молодых.

В столовой Костя обратил внимание на множество цветов и был рад, что его корзина — самая белая, самая большая и красивая. Недаром он обошел четыре магазина, прежде чем нашел то, что хотел. А чьи же это?

Лена подошла к нему.

— Хорошие цветы, Костик? Это от папы, это от ваших. Правда, прелестные? Эти от Курбатовых. Вот эта корзина без записки. Не знаю от кого.

Лена на секунду остановилась, потом спокойно прибавила:

— Вероятно, от Михайлова.

— Разве он знает?

— Еще бы — папа да вдруг не скажет своим возлюбленным сотрудникам! Но твои цветы, Костик, самые прекрасные. Спасибо… — и, обняв его, стала целовать. — Костик, ведь мы можем теперь целоваться при всех, даже при папе!

— Но-но-но! — строго покрикивал отец, расставляя по-своему бутылки на столе. — Не сметь при мне!

— А мы теперь тебя не боимся!

— Вы, кажется, и раньше не очень-то боялись.

Раздался звонок, и через минуту в столовую шумно вошли Курбатов и Михайлов. Вслед за ними пришли старый друг Беляева, директор Костиной клиники профессор Василий Николаевич, и полный, розовощекий Браиловский с высоко поднятыми цветами в левой руке. Он декламировал поздравительные стихи собственного сочинения и вручал Лене цветы, целуя необычайно галантно ее руку. Михайлов произнес речь об исключительных удачах некоторых симбиозов, дающих изумительные плоды, учтиво и ласково поцеловал руку Лены, пожал руку Кости и, комически вздохнув, добавил:

— Повезло вам, Константин Михайлович, ох, как повезло! Отхватили вы себе жену всему человечеству на зависть!

— Ладно, ладно, — крикнул Никита Петрович, — довольно речей, пожалуйте к столу!

Он с удовольствием вытирал бутылки шампанского, ловко срывал фольгу и проволочку, медленно вертел в обе стороны пробку, потом отпускал ее, и она пулей летела в потолок. Умело, не пролив и капли пенящейся влаги, он торжественно наполнял хрустальные бокалы, не доливая их на одинаково точное расстояние до краев, затем поднял играющий веселыми пузырьками, покрытый матовой влагой бокал и проговорил:

— Вы, друзья, как хотите, а я пью за здоровье моих детей!

Пили за здоровье, за успехи, за счастье.

Никита Петрович открывал всё новые бутылки, особенно важно разливал их по бокалам, придвигал гостям блюда, настойчиво угощал, рекомендовал особо удавшиеся и хвалил Мокеевну. Михайлов с аппетитом поглощал все, что ему подсовывал профессор, и говорил, подставляя тарелку:

— Образцы удовлетворительны, отпустите товар.

— Вот, дорогие люди, что я хочу сказать… — начал свой тост отец Кости. — Может, не складно, так вы не осудите… Мой отец был крестьянин Тверской губернии. А я мальчишкой пришел в Петербург. Пешком пришел. Служил три года за хлеб и угол у водопроводчика. Потом сбежал. Не вытерпел гаечного ключа, которым водопроводчик чуть что норовил по голове. Потом попал я к монтеру. Тоже было несладко. Но делу научился. Работал у Айваза на электролампах. Потом, уже в советское время, на заводе «Электроаппарат». Но тянуло меня к медицине. Так сказать, болел этим делом. Ну, думаю, в доктора не привелось выйти, но в рентген, шутишь! — никто остановить не вправе. Не то время… И вот вышел я в специалисты. Так сказать, в технические доктора медицины. И, так сказать, не в последний сорт!

— Вы — знаток своего дела! — убежденно сказал Беляев.

— Спасибо, Никита Петрович, на добром слове. И вот, когда сынок у меня подрастать стал, заимел я мечту — обязательно его вывести в медицину. Пусть, ежели не отец, то хоть сын науку эту замечательную насквозь произойдет… И вот, мечта моя была не пустая. Вот он, сын мой… Константин, — он посмотрел на смущенного Костю любовно и гордо, — вот он, нынче врач, и люди понимающие говорят: хороший врач. И жена его, Елена Никитична, тоже золотой хирург. И сидит он в своей дружеской семье, среди лучших людей медицины… И вот, дорогие мои друзья, ежели позволено мне так назвать вас, я хочу выпить этот стакан за ту великую советскую власть, которая сына моего в доктора вывела, и за ту великую медицину; которой все мы служим!

Слезы помешали ему продолжать. Он высоко поднял свой бокал, и, как по сигналу, все шумно поднялись. Никита Петрович, обойдя стол, обнял Сергеева и, чокаясь, сказал:

— Выпьем, старина, от самого сердца до самого дна!

Вслед за ним подходили все и, чокаясь, пили.

Василий Николаевич весело рассказывал, как на его венчании в Сергиевском соборе подвыпивший шафер уронил ему на голову венец так, что вскочила огромная шишка на лбу. Михайлов молчал, упиваясь дорогой сигарой и черным кофе. Браиловский и супруги Курбатовы с удовольствием слушали сочные рассказы профессора.

Костя и Лена вышли на балкон. По Неве тихо плыл белый пароход. Мягко скользили лодки. На асфальтовом тротуаре девочки шумно играли в классы.

— Какое счастье, Ленушка, что мы с тобой теперь никогда не расстанемся… — глядя в глаза Лены, целуя ее руки, шептал Костя.

— Да, Костик, теперь мы всегда будем вместе… — так же тихо говорила Лена.

На расстоянии полуквартала от их дома, на углу двух улиц, громко вещал большой репродуктор, но слов издали нельзя было понять.

Под репродуктором собирался народ.

— Смотри, что-то интересное передают, — сказала Лена. — Сколько слушателей.

— Здесь всегда толпятся, — ответил Костя.

Но у репродуктора в одну минуту собралась огромная толпа.

— Пойдем, — предложила Лена, — включим радио, послушаем.

Они вернулись в столовую.

Было беззаботно, светло и весело. Через открытые окна щедро вливались широкие потоки яркого солнца, в темных стеклах играла глубокая синева неба, от цветов исходила свежесть.

— Одну минутку, товарищи, — попросила Лена, — послушаем радио.

Все смолкли. В это мгновение в столовую вошла Мокеевна с переносным аппаратом в руках.

— Тебя, Никита Петрович, — сказала она привычно. — Из клиники. Просили сейчас же позвонить.

Она включила аппарат, набрала номер и подала трубку профессору.

— Это я! — произнес Беляев весело. — Да. Кто? Доктор Лавров? Здравствуйте, доктор. Радио? Нет, не слушаем. А что?

Лена с Костей переглянулись. Лена подошла к приемнику и включила его.

— Что?.. — вдруг взволновавшись, переспросил Никита Петрович и встал. — Что такое?.. На нас?.. В четыре часа ночи?.. Сейчас включу.

Он бросил трубку. Резко повернулся. Хотел что-то сказать, но голос пресекся, и он издал странный хриплый звук.

Радио уже передавало слова сообщения.

Лена переключила приемник на Ленинград, и знакомый голос зазвучал совсем близко: