Излив душу, Вильмут с храпом засыпал.

В таких случаях сон у Лео был окончательно испорченным. Утром он с трудом заставлял себя подниматься на звон будильника, сгонял холодной водой дрему, оставлял Вильмута отсыпаться, а сам с завернутым в газету куском сала под мышкой несся со всех ног к знакомому врачу. С докторской справкой, которая на этот раз вновь выручала Вильмута, Лео мог спокойно идти на работу.

Уже в те далекие времена Лео пытался жить будущим, перетасовка прошлого бередила душу и заводила в тупик. У человека нет возможности перематывать нить времени в обратную сторону и обращать в небыль свершенное. В те времена, возможно, каждый второй хотел бы умчаться назад в предвоенные дни, чтобы немного собраться с духом и, обретя миг спокойствия, отправиться затем более зрелым и здравым сквозь грязь и огонь предначертанной дорогой.

На том осеннем шоссе, когда утро все медлило выходить из-за горизонта и дрожавший от холода Лео крючился на водительском сиденье, перед ним вновь и вновь возникала одна и та же картина: туман и темнота разом рассеиваются — и на суку хилой, вросшей в мох сосенки болтается тело Вильмута. Картина была удивительно ясной, как бы в раме, словно бы кто нарисовал ее острым и твердым карандашом. Лео отчетливо видел сапоги на вяло повисших ногах Вильмута, подметки были подбиты двумя рядами светлых шпилек. Те же галифе, Вильмут еще жаловался, что дерюжная материя дерет тело. Купленная на толкучке поношенная кожанка, видно, еще до войны кого-то грела и на плечах повытерлась.

Лео нащупал во сне свою кепку, хотелось обнажить перед другом голову.

«Я бы помог тебе!» — безмолвно крикнул Лео и проснулся.

Он выбрался из кабины, слава богу, рассветало. Ледяной воздух влился в легкие, пробирала дрожь, Лео засунул окоченевшие руки глубоко в карманы. Обошел вокруг машины, стукнул сапогом по скату и, поскользнувшись на обледенелой дороге, грохнулся на спину. Поднявшись, потер горевшие огнем локти и вдруг ужасно обозлился.

Охваченный до этого страхом, он теперь стремительно сошел с дороги, перепрыгивая с одной пружинившей кочки на другую, и стал оглядываться по сторонам.

Полог тумана был накинут на все болото, верхушки чахлых сосен словно бы плыли в воздухе, земля в нескольких шагах утопала в молоке. Подернутые изморозью травинки шуршали, под кочками, утыканными ледяными иглами, хлюпала вода — а что, если Вильмут угодил в какую-нибудь яму.

Постепенно злость улеглась, успокоившись, Лео поискал ногами более твердую почву, перепрыгнул через ржавую полоску воды и обломил себе для опоры сухой сук. Чем дальше от шоссе, тем гуще становился туман и тем призрачнее все вокруг.

Лео едва не столкнулся с Вильмутом. Пыхтевший Вильмут тащил на загорбке овцу.

— Несчастная скотина! — сплюнул он. — Мужики слабо связали ноги. Когда машина сползла в канаву, она и высвободилась. Полночи на нее положил.

Эта болотная история обсуждалась потом не раз. Вильмут любил вспоминать ту ночь. О том, как он заблудился в темноте, наощупь ломая ветки, сложил из них себе сухое сиденье; чтобы разжечь костер, не было спичек. Под утро овца сама пришла к нему, пресытилась свободой и стала искать человека. Когда постаревший Вильмут вспоминал об этом, глаза его увлажнялись. В тот раз, везя в кузове овцу, Вильмут преследовал лишь интересы желудка, баранина ему очень даже нравилась. Удивительно, но потом Вильмут уже не помнил, то ли он в городе засолил мясо, то ли сбыл овцу живьем.

Тогда, на болоте, Вильмут поразил Лео — он ощутил в друге некую извечную прародительскую стойкость: человек, скрученный из сосновых корневищ, невозмутимо тащит на спине жертвенную овцу. Лео понял, что судьба не уготовила роль сильнейшего безраздельно ему. В глубине слабостей Вильмута скрывалось крепкое ядро. Сам Лео ни за что бы не стал из-за овцы бродить в темноте по болоту, искать в стоге иголку.

Позднее, при повторявшихся в течение многих лет приступах страха, когда жизнь укладывалась в цепенящее ожидание и Лео верил, что его постигнет крах, потому что сейчас — всего лишь миг! — и навалятся неведомые ему, но прозорливые, копающиеся в наслоениях прошлого люди, выделят из неразберихи событий какой-нибудь один момент — и они с Вильмутом, словно букашки, станут метаться по листу белой бумаги, — в этих случаях воспоминание истории с овцой помогало освободиться от проплывавших перед глазами кровавых кругов. Вильмут, с давно съеденной овцой на загорбке, выглядел человеком твердым, который в решающий миг не сробеет и не станет ныть и мямлить.

Первый миг встречи с вековым деревом? Страх заползал в душу — почти полвека тому назад. Лео сидел в телеге рядом с отцом. Бесконечная белая лента дороги вилась с пригорка в лощину и взбиралась на бугор. Отец повел разговор о дереве задолго до того, как можно было разглядеть вдалеке верхушку исполина. На всю жизнь запомнилось, как отец подогревал ожидание, подготавливал Лео к большому переживанию.

Возможно, возраст дерева исчислялся сотнями лет, множество раз по весне корни его словно бы начинали шевелиться в оттаивавшей земле, чтобы вобрать в себя соки жизни и погнать их вверх с такой силой, которая бы донесла пробуждение до кончика каждого самого тоненького росточка, до сердцевины судорожно сжавшейся с зимы почки. Вдруг — это всегда происходило в одну ночь — пробуждалось оцепенение темнеющей кроны, с некоторой угрозой выставлявшей свои ветви, и смягчалось нежной зеленой вуалью.

Несчетное множество раз суровый мороз губил его сучья; но вновь приходило лето и упрятывало засыхающие ветви в шелестящую крону до тех пор, пока жестокий осенний шторм не начинал трепать дерево, не обламывал с треском ненужные ветки и не откидывал их.

Дерево перевидело всякие времена и разных людей, но в особенности множество птиц: если бы все отдыхавшие за десятки лет на его ветвях пернатые несметной стаей разом слетелись и опустились на дерево — шишковатые, твердые, как камень, сучья не смогли бы удержать эту массу, если бы все певшие десятками лет в его кроне птицы взялись хором щебетать, свистеть, заливаться трелями, щелкать, каркать, курлыкать — жилистая древесина векового дерева не вынесла бы такого пронзительно громкого звука и, брызнув соком, разодралась бы на части, как если бы молния вбила клин в самое ее сердце.

Таким старым было это дерево, и столь необозримым был его жизненный опыт.

Дерево видело, как менялся ландшафт: росший поодаль лес погиб и народился вновь: деревья рубили, трубы дымились, рощи и перелески слизывались расширявшимися полями — деревья все отступали, дали все больше прореживались, корчевали даже поросль возле пней. Вскоре тут уже отфыркивались, переполняясь весенним буйством, лошади, тянули плуг, переворачивали землю. На колеса времени натягивали тракторную гусеницу, жаворонки заливались над дымными облаками; но грохочущие машины объезжали вековое дерево и запахивали его разметанные ветром листья, удобряя ими землю.

Они с отцом сидели под деревом и слушали шум его необъятной листвы: Лео до сих пор помнил чистоту и благоговейность этого момента. Странное ощущение, будто прикосновение вечности. Было удивительно прекрасно чувствовать: мир к тебе столь великодушен. Редкие мгновения детства так ясно запечатлелись в памяти Лео.

Теперь за рулем, и уже кто знает в какой раз приближаясь к дереву, Лео испытывал тревогу. Холм еще скрывал дерево, от предстоящей встречи щемило сердце, и все же нетерпение подгоняло Лео. Еще несколько мгновений, и впереди возникнет крона дерева. Она самоуверенно вставала на фоне неба, словно утверждая: в мире все можно расставить по местам, великое и мелкое. Вековое дерево высится над жизненными дебрями. Оно подавляло своим совершенством. Его существование вынуждало стыдиться собственной жизни.

Лео не знал, в силу чего он ощущал над собой власть дерева.

Ему не хотелось там задерживаться. То, что принадлежит детству, пусть в нем и останется. Ушедшее мгновение невозможно пережить вновь.