— Мистер Коллинзон, — сказала она, — умер 15 лет назад. Мистеру Керни уже 77 лет, и единственная причина, по какой он еще ходит сюда — это чтобы скрыться от жены. А жена у него, могу я добавить, та еще стерва. Что до постройки мостов, так мы мосты не строим. Мы их проектируем. Или, если быть построже в определениях — рассказываем людям, как их надо проектировать. Но за последние девять лет мы не помогли спроектировать ни одного моста.

— Да, похоже, в делах у вас определенный застой, — сказал я.

— А что вам нужно — скажите прямо?

Спрашивая, она сложила руки домиком и водрузила на них свой подбородок.

— Можете соврать мне что-нибудь. Я не возражаю. Я тут уже ошалела от скуки.

— А вы давно тут работаете?

— В июне будет тридцать один год.

— Я интересуюсь некоторыми людьми, которые здесь некогда работали.

Она улыбнулась.

— О, красота какая! Сплетни! Кто же? Я знала всех.

— Мужчина по фамилии Мизелль. А потом его жена. Мизелль был, насколько я понимаю, инженером.

— Вы из кредитного бюро?

Я покачал головой.

— Легавый?

Я покачал головой снова.

— Прошу прощения, — сказал я. — Я что-то типа репортера.

— Но ведь не с телевидения? — она казалась несколько разочарованной.

— Нет. Я работаю для Френка Сайза.

Как обычно, взвыли трубы, ударили тамтамы, и лед, что называется, тронулся. Это происходило почти всегда, когда я упоминал имя Френка Сайза в присутствии людей, изнывающих от отсутствия внимания. Похоже, оно для них много значит. Они не только рвутся к общению, они еще и жаждут рассказывать больше, чем они в действительности знают. Порой они берутся рассказывать даже о том, о чем в ином случае не стали бы говорить никому другому — то ли из стыда, то ли из опасения. Но и стыд, и страх куда-то отступают, если только возникает малейший шанс увидеть свою фамилию на страницах газет — или свое лицо на экране телевизора. Порой мне кажется, что я понимаю, в чем причина: они видят в этом свой последний шанс обрести бессмертие. Впрочем, не уверен…

Женщина с оранжевыми волосами сказала:

— Меня зовут Фиби Мейз.

— А меня — Декатур Лукас.

— А вы не хотите его записать?

— Что?

— Мое имя.

Нравится некоторым, когда вы при разговоре пишете в блокноте. Вероятно, это дает им время лучше продумывать ложь.

— Мы так больше не делаем, — сказал я. — Это вышло из моды.

— Но как же тогда вы умудряетесь все запоминать и держать в голове? — сказала она. — Вот я ничего не запомню, пока не запишу.

— А у меня в боковом кармане есть маленький магнитофон, — сказал я. Я на мгновенье оттянул левый рукав и мельком продемонстрировал свои наручные часы. — В часы встроен 33-фазный циклический микрофон с направленными сенсорами. Вы знаете такие — как у астронавтов.

Она важно кивнула.

— Припоминаю, я что-то слышала об этом. По телевизору.

«Еще б ты не слышала!» — подумал я.

Не знаю, почему я вдруг стал ей врать. Может быть, оттого, что она казалась такой безрадостной. И одинокой. Захотелось дать ей хотя бы что-то, о чем можно было бы говорить целую неделю… Если ей есть с кем говорить.

— Так как насчет человека по фамилии Мизелль? — спросил я бодро. — Работал тут такой в 56-м или в 57-м?

— Может быть, — сказала она. — А что он сделал?

— Я не знаю, делал ли он вообще что-нибудь, — ответил я. — Умер, наверно, — вот все, что я знаю.

Она захихикала.

— Наверно, допился до смерти.

— Хотя здесь он все ж работал — как инженер.

— Инженер! — она произнесла это слово как легкое ругательство. — Он был всего лишь чертежник, да и продержался только четыре недели. Мистер Коллинзон уволил его самолично. Это было одно из последних его дел, перед тем как он слег.

Я кивнул.

— А как насчет его жены, тоже Мизелль? Такая здесь работала когда-нибудь?

Она снова захихикала.

— Какой еще жены? У Билли Мизелля никогда не было жены. Он пропадал каждый вечер, гулял напропалую, а утром появлялся с опозданием, и от него несло, как от открытой бутылки с джином. И такие чудовищные враки рассказывал!.. Но с ним невозможно было удержаться от смеха, такой он был… ну, счастливый какой-то, просто счастливый. Ни с чего и от всего сразу.

— Когда он здесь работал? — спросил я.

— С 15 мая по 15 июня 1956 года.

— Как же вы так хорошо запомнили?

Она воспользовалась правой рукой, чтобы водрузить на место непослушный оранжевый локон.

— Билли Мизелль не из тех, кого забудешь, — сказала она, чуть улыбнувшись.

— А вы так и не были замужем, я прав? — спросил я.

— Совершенно верно. Я — мисс Мейз, если вы об этом.

— Так вы сказали — пил он много?

— Тогда все много пили. Хотя Билли еще больше остальных. Он был не пьяница, просто любил хорошо повеселиться.

— А чертежником-то он был толковым?

— Днем так очень хороший. Очень хороший и очень быстрый. Хотя с утра гроша ломаного не стоил.

— А как вы сами насчет выпить?

Она подняла свои выщипанные брови. Они были темно-коричневого цвета.

— Вы имеете в виду — в общем?

— В частности, — сказал я. — Я, в частности, думаю о пинте «J&B», которая лежит у меня в левом боковом кармане.

— Хм… прямо по соседству с магнитофоном?

Я ухмыльнулся.

— Именно так.

— Подождите, я возьму стаканы.

Она вытащила два зеленых пластмассовых стакана из ящика стола и поставила перед нами. Я хорошенько встряхнул бутыль и разлил в оба.

— А что если добавим немного газировки? — спросила она.

— Прекрасно.

В углу стояло сооружение с перевернутой горлышком вниз большой бутылью — весьма старомодный холодильник. Вода в бутыли забулькала, когда она наполняла наши стаканы. Вручив мне мой, она подняла свой и провозгласила:

— За старых перечниц!

— Ну что вы, вы еще совсем не старая, — сказал я.

Она выпила и еще раз пригладила волосы. Я подумал, что на ощупь они, должно быть, как ржавое железо.

— Пока держусь, — сказала она.

Я снова ухмыльнулся.

— Рядом с ухажером?

Она в самом деле покраснела.

— Да есть один старый дуралей, крутится рядом… Стоит одной ногой в могиле, но все хорохорится, в его-то годы. У него есть такой автомобильчик — багги для езды по песку. Нет, конечно, у него и нормальный есть, но заезжать за мной покататься он любит на своем дюнном багги.

— Звучит как анекдот.

— Знаю я, как это звучит, — сказала она. — Звучит чертовски смешно и наивно, но все ж лучше, чем шашки по доске передвигать! Вы их видели когда-нибудь?

— Кого?

— Наших старичков-боровичков? Должны бы видеть, как они собираются в Парке Мак-Артура и сидят, ждут, пока помрут. Старый Фред, по крайней мере, не такой.

— Фред — это ваш поклонник, да?

Она кивнула.

— Вы знаете, где он будет сегодня днем?

Я покачал головой.

— Пойдет учиться летать! Конечно, одного его не пустят, но ему нравится подниматься туда с инструктором и болтаться в воздухе, как дураку.

— А знаете что? — спросил я.

— Что?

— Готов поспорить, я знаю, почему вы так хорошо помните Билли Мизелля.

— И почему?

— Спорим, он заигрывал с вами, разве нет? Может быть, его потому и выгнали. Боссу не нравились такие штуки. Мистеру Коллинзону, я имею в виду.

Ее лицо немного смягчилось. Возможно, под действием спиртного, но хотелось думать, что под влиянием памяти.

— Я была слишком стара для Билли.

— Вы не были для него слишком старой! Вам тогда не могло быть больше 32–33, - сказал я, сбросив со своей реальной оценки восемь или девять лет.

— Мне было 38, - сказала она, вероятно, тоже подправив реальность на пару лет. — А ему тогда было всего тридцать. Дикарь! Настоящий дикарь!

— Что с ним произошло?

Она пожала плечами.

— Что происходит с такими вот Билли в мире? Они, я полагаю, стареют, но так и не взрослеют. Сейчас ему должно быть сорок семь, не так ли? — Она покачала головой. — Не могу себе представить Билли сорокасемилетним.