Он позвал везира Барджавана, но того не нашли. Поскольку настало время ехать в аль-Мукаттам изучать расположение светил, халиф отправился в обсерваторию и поднялся на верхний этаж, здесь в куполе было проделано двенадцать отверстий – по числу созвездий. Сатурн, планета Хакима, была серовато-свинцового цвета, а Марс, в чью честь город был назван Каиром, излучал зловещий красный свет, предвещавший войны и бедствия. Хаким спустился на первый этаж, где еще его дед Муизз ли Диналлах установил каббалистический стол. В центре круга по-халдейски были написаны названия всех стран мира и стояла бронзовая статуя всадника, вооруженного копьем, которое он обычно держал прямо; но, когда на Египет шли враги, всадник опускал копье и поворачивался лицом к стране, откуда они наступали. Хаким увидел, что всадник стоял лицом к Аравии.

– Опять эти Аббасиды! – вскричал он. – Опять эти выродки, сыновья Омара, которых мы уже били в их собственной столице Багдаде! Но что мне сейчас эти неверные! Ведь в моих руках громы и молнии!

Поразмыслив еще немного, халиф все же решил, что он не более могуществен, чем обычно; гашиш больше не действовал, и убежденность Хакима, что он бог, уже не сопровождалась верой в свои сверхчеловеческие силы.

– Ну что ж, – сказал он, – пойдем посмотрим, что скажет мне сладкий хмель забвения.

И он отправился предаваться блаженству под действием замечательной смеси, которая, быть может, и есть та самая амброзия – пища бессмертных.

Верный Юсуф уже ждал его, мечтательно созерцая воды Нила, мрачные и спокойные, их уровень упал до отметки, предвещавшей засуху и голод.

– Брат мой, – сказал Хаким, – ты грезишь о любви? Скажи мне, кто твоя избранница, и, клянусь, ты ее получишь!

– Увы, я не знаю, – ответил Юсуф. – С тех пор как хамсин опаляет ночи своим дыханием, я не видел больше на Ниле ее золотую лодку. Даже если я снова ее увижу, осмелюсь ли я спросить, кто она? Иногда мне кажется, что все это только галлюцинации, вызванные коварной травой, которая, возможно, действует на мой разум так, что сам я уже не могу отличить сон от яви.

– Ты так считаешь? – с волнением спросил Хаким. Затем, поколебавшись, добавил: – Какое это имеет значение, забудем сегодня все.

Опьяненные гашишем, друзья, как ни странно, всегда ощущали родство душ.

Юсуф часто воображал себе, как его друг, устремившись на небо, отринув от себя эту грешную землю, недостойную его величия, протягивает ему руку и увлекает за собой ввысь через звездные вихри и белую пыль созвездий; он видел, как стремительно приближается и увеличивается в размерах бледный Сатурн с ярким кольцом из семи лун, а дальше Юсуф уже не мог себе представить, что произойдет с ними во время этого небесного путешествия. Язык людей способен передавать лишь ощущения, свойственные человеческой натуре; а когда друзья беседовали в своем божественном сне, они не прибегали к земным словам.

Погрузившись в забытье, когда им уже казалось, что их тела стали невесомыми, Хаким вдруг начал судорожно извиваться и кричать: иблис! иблис![4]. В тот же миг в окель вломились зебеки, впереди них – везир Барджаван. Он велел оцепить зал и схватить всех неверных, которые нарушили указ халифа, запрещающий употреблять гашиш и опьяняющие напитки.

– Демон! – вскричал халиф, очнувшись и придя в себя. – Я искал тебя, чтобы отрубить голову! Я знаю, это ты устроил голод и раздал своим подручным зерно из государственных амбаров! На колени перед повелителем правоверных! Сначала ответь мне, а потом умрешь!

Барджаван нахмурил брови, но в его суровых глазах играла насмешка.

– В Маристан, на цепь этого безумца, возомнившего себя халифом! – властно приказал он страже.

Понимая, что на сей раз ему не спасти друга, Юсуф кинулся к лодке.

Маристан, который сейчас примыкает к мечети Калауна, был в те времена огромной тюрьмой, и только часть его отводилась для буйно помешанных. На Востоке чтят безумцев и под стражей содержат лишь тех, кто представляет собой опасность для общества. Проснувшись наутро в темной камере, Хаким понял, что ему ничего не добиться в своих одеждах феллаха, даже если он будет впадать в ярость или доказывать, что он – халиф. Впрочем, здесь уже содержалось пять халифов и несколько богов. Таким образом, присваивать себе последний титул было не так уж почетно. Впрочем, Хаким, тщетно пытаясь порвать цепи, все же был абсолютно уверен в том, что его божественная сущность, заключенная в жалкую человеческую оболочку, подобно индийским буддам и другим воплощениям Высшего Разума, становилась беззащитной перед людским коварством и грубой силой. Он подумал даже, что положение, в котором он очутился, было для него не ново. «Главное, – сказал он себе, – постараться избежать побоев.» Это было нелегко, потому что именно таким способом здесь обычно лечили помутнение рассудка. Настал час посещения врача, тот пришел вместе с другим врачом, чужеземцем. Хаким вел себя очень осторожно, он не подал виду, что удивлен этим визитом. Он сказал только, что его недолгое умственное расстройство было следствием употребления гашиша, а сейчас он чувствует себя не хуже, чем обычно. Врач стал переговариваться со своим спутником, обращаясь к нему с большим почтением. Тот покачал головой и сказал, что у умалишенных часто бывают минуты просветления и с помощью хитроумных уловок они добиваются того, чтобы их выпустили на свободу. Однако он не видел никаких препятствий к тому, чтобы этот больной ходил во двор на прогулки.

– Вы тоже врач? – спросил халиф у чужеземца.

– Это король мудрейших, – воскликнул тюремный лекарь, – это великий Ибн Сина, Авиценна, он прибыл недавно из Сирии и соизволил посетить Маристан.

Имя знаменитого Авиценны, ученого врача, владеющего тайнами здоровья и долголетия людей, которое для простого человека звучало как имя кудесника, способного творить любые чудеса, произвело сильное впечатление на халифа. Забыв об осторожности, он воскликнул:

– О ты, пришедший ко мне, как некогда к Исе[5], покинутому всеми, бессильному перед кознями дьявола и дважды неузнанному ни как халиф, ни как бог, о ты, мудрейший, придумай что-нибудь, помоги мне побыстрее освободиться. Если ты веришь, поведай обо мне всем, если нет – будь проклят!

Авиценна не ответил, он повернулся к врачу и покачал головой:

– Вот видите, разум уже покидает его… – и добавил: – К счастью, подобные идеи никому не причиняют вреда. Я всегда утверждал, что конопля, из которой приготовляют пасту гашиша, – это и есть та самая трава, которая, по словам Гиппократа, вызывала нечто вроде бешенства у животных, заставляя их бросаться в море. Гашиш знали уже во времена Соломона: слово «гашишот» упоминается в «Песни песней», где описано опьяняющее действие этой смеси.

Продолжения Хаким не слышал, так как врачи перешли в другую палату. Он остался один во власти самых противоречивых чувств; Хаким уже сомневался, бог ли он, а иногда даже не был уверен, что он – халиф, голова шла кругом. Воспользовавшись предоставленной ему некоторой свободой, он подошел к несчастным, сидящим во дворе в самых причудливых позах, и стал прислушиваться к их пению и речам. Некоторые из них заинтересовали его.

Один из безумцев, собрав всевозможные палочки и камешки, соорудил себе тиару, украсив ее осколками стекла, а на плечи накинул лохмотья, покрытые блестящей вышивкой, которую он изобразил с помощью мишуры.

– Я, – говорил он, – Каим аз-Заман (властелин времени) и извещаю вас, что час пробил!

– Ты лжешь, – отвечал другой, – ты самозванец; ты из дивов и хочешь нас обмануть.

– Кто же я, по-твоему? – спрашивал первый.

– Ты не кто иной, как Тамурат, последний царь мятежных джиннов. А помнишь, кто победил тебя на острове Серандиб? Адам, то есть я. На моей могиле до сих пор висят твои копье и щит.

– На твоей могиле! – с хохотом вскричал другой. – Да ее и в природе нет. Рассказывай!