Надо было немедленно уходить. Алик вскинул Гуссейна на свою широкую спину. Этот скромный литовский юноша был истинным сыном Геркулеса[11], и он легко понес сухого, жилистого Гуссейна.

Гуссейн, перевесившись и покачиваясь в такт шагам юного богатыря, бормотал в полузабытьи:

— Вези, ишак, вези, дорогой! Спасай друга, бороду сбреешь!… Вези, кунак будешь, брат мой…

Стручков шел, тяжело опираясь на плечо старика Маралевича, припадая на раненую ногу. Морщась от боли, он старался не отставать от широкого шага Алика Лауретенаса. Ананий Каллистратович подбодрял его:

— Держись, сынок! Да ты опирайся на меня покрепче, сдюжу…

Динка бежала впереди, узнавая старые следы. Выстрелы позади становились глуше, отдаленнее…

Наш рассказ не будет доведен до конца, если мы не скажем о том, что получилось из всего этого.

При взрыве моста и крушении поезда погибло около тысячи гитлеровцев. Дорога надолго вышла из строя, движение по ней было парализовано. Вскоре был ликвидирован и весь «полоцкий рукав».

Однако эти события повлекли за собой другие.

Фашистам все же удалось напасть на след отряда народных мстителей, осуществившего вызывающе дерзкую диверсию. Они преследовали партизан с ожесточением и настойчивостью, говорившими, что на этот раз враги не отступятся, пока не добьются своего.

Нависла угроза уничтожения отряда. Кольцо окружения сжималось. Оставался лишь узкий проход, по которому, пока ещё было не поздно, пока оставалось время, требовалось вывести людей.

На совещании партизанских командиров решили: под покровом ночи (благо осенние ночи темны и длинны), с соблюдением самой строгой скрытности, чтоб ни одно немецкое ухо, ни один вражеский глаз не заметили передвижения, вырваться из петли.

И тут возник вопрос: как быть с собаками? Вопрос серьезный, ибо от него, быть может, зависел успех всей операции, судьба отряда. В самом деле: двигаться нужно в полнейшей, абсолютнейшей тишине, чтоб и сучок не хрустнул под ногой, никто не чихнул, не кашлянул. Проскользнуть надо под самым носом у противника. А если вдруг какая-нибудь собака заворчит, учуяв чужих, или того хуже — залает? Пропало все!

Правда, существует петельный намордник, стягивающий морду собаки, не давая ей лаять. Но сколько может находиться собака в таком наморднике: час, два? Меж тем неизвестно было, какое время могло понадобиться, чтобы покинуть опасную зону: может быть, одна ночь, а может быть, и несколько суток. Немцы повсюду выставили сильные заслоны, сторожившие каждое движение лесных воинов.

После некоторых колебаний; взвесив все за и против, партизанский штаб, скрепя сердце, предложил уничтожить собак.

Стручков и Майборода решительно воспротивились этому.

Как? Уничтожить своих друзей, своих испытанных помощников, с которыми они привыкли делить последний кусок хлеба, сослуживших уже такую службу! Собственными руками умертвить их?! Да у кого хватило бы духу сделать это?

Но штаб стоял на своем: безопасность людей важнее. И тогда Стручков и Майборода, заручившись по радио согласием своего командования, отделились от отряда. Они отважились на риск: наперекор всем препятствиям и кажущейся неосуществимости подобного предприятия (два человека и две собаки против целой армии немецко-фашистских солдат, гестаповцев, жандармов и полицаев!) из неближнего вражеского тыла пробиться к своим — перейти фронт и вернуться в свою часть.

Славный старикан Ананий Каллистратович Марайко-Маралевич, успевший привязаться к обоим вожатым, как к родным, вывел их на едва приметную в лесной глуши тропинку, еще раз подробно объяснил, какого направления лучше держаться, обнял поочередно каждого и, пожелав свое обычное «Ни пуха ни пера вам, сыночки!», зашагал в одну сторону, а они с собаками — в другую.

Это был тяжелый поход, через чащи, болотные топи, в незнакомой местности, поход, полный смертельной опасности и лишений. Две недели два товарища бродили по лесам, питаясь чем придется, преследуемые по пятам гитлеровскими ищейками, среди сонма врагов, которых становилось тем больше, чем ближе была цель.

И они не только убегали от погони, хоронились в густых кущах. Они и сами наносили чувствительные удары, вредили оккупантам, вызволяли из беды советских людей. Их мужество помогло отряду партизан, который благополучно вышел из окружения.

Раньше говорили: «Один в поле не воин…» А если двое? И не в поле, а в лесу? Да еще две собаки в придачу?

Два и две…

Впрочем, это — уже новый большой и, заметим, не вымышленный рассказ, ибо все, что здесь описано, так или почти так происходило в действительности.

Скорей, скорей!…

Тяжелое дыхание людей смешивалось с всплесками гнилой стоячей воды, с треском лежалого валежника под ногами. Собаки, высунув языки, шлепали по воде, порой погружаясь по брюхо. Стручков, шатаясь от усталости, ухватился за высокий березовый пень с расщепленной молнией верхушкой и, чертыхнувшись, обрушился вместе с ним в болото: в руках остались одни гнилушки.

Ногу жгло. Сапоги у обоих были полны черной вонючей жижи. Главное — скорей уйти на безопасное расстояние, чтоб затерялись следы. В воде запахи не сохраняются — не найдут и с ищейками. И Стручков, шедший головным, нарочно выбирал где было мокрее.

А как все вышло?

Уже пятые сутки пробирались они на восток, к линии фронта. Давно остался позади отряд народных мстителей, с жизнью, бытом, боевыми делами, волнениями и тревогами которого они так сроднились. Как будто и не было никогда седовласого и неутомимого старика Марайко-Маралевича, словно выкованного из железа партизанского проводника, который вывел их на едва заметную тропинку. Лишь запах осенней прели сопровождал их все эти дни.

— На большак выходить нельзя, — сказал Стручков.

Это же наказывал, прощаясь, и старина Маралевич.

Небось, взрыв моста и остановка движения на железной дороге разворошили весь фашистский муравейник. Недаром отряду пришлось спешно сниматься с места и уходить в глубь лесов.

Да, одно дело — благие намерения (их всегда бывает много!); другое дело — реальная обстановка.

Как-то уж так устроен тот кусочек мозга, который управляет способностью ориентировки, что человек, идя в темноте или по лесу, обязательно сбивается с прямой на кривую, а то и делает полный круг. Шли без компаса, ориентируясь главным образом по звездам, по местоположению луны, солнца и по разным земным предметам. Компас Стручков разбил во время переправы через реку после подрыва моста, а лишнего у партизан не оказалось. И вот (как тут не закружиться среди этих бесконечно чередующихся чертовых болот, похожих одно на другое, как блюдечки из одного сервиза!) на третий день пути они неожиданно услыхали впереди рокот автомобильного мотора… Даже не поверили себе вначале. Дорога. Сверились с картой. Вроде бы дорога должна быть совсем в стороне, километрах в пяти-шести, не меньше, а она — рядом, протяни руку!

— Дела, — проговорил Стручков.

— Выходит, крюку дали?

Товарищ вопросительно смотрел на него.

— Надо определиться.

Майборода с собаками остался за холмиком в кустах, а Стручков, тщательно маскируясь, подобрался поближе на шум, раздвинул ветви, выглянул и окаменел: по шоссе медленно двигалась вереница изможденных людей с конвоирами по бокам. Женщины, подростки обоего пола, немолодые мужчины… Замыкая эту скорбную процессию, шел толстый охранник с крупной черной овчаркой на поводке. Еще одна овчарка виднелась в голове колонны.

Угоняют! Эта мысль ожгла, как молния.

Из-за поворота вынесся большой штабной автомобиль, эскортируемый бронетранспортером с немецкими солдатами, каски которых светились над бортами, как спелые тыквы на бахче. Толстый охранник что-то грозно выкрикнул. Его крик повторили другие конвойные, и, подгоняемая бранью и ударами прикладов, колонна стала тесниться к краю кювета. Машины пронеслись, едва не смяв пожилую женщину, обнимавшую худенькую, болезненного вида девушку. Затем печальное шествие возобновилось.