Вместе с подкравшеюся незаметно красавицей весной наступило самое горячее для институток время. До выпуска оставался какой-нибудь месяц. А между тем за этот последний месяц сколько радостей, горестей, смеха и слез ждало девочек!

Наступали экзамены, выпускные экзамены — самые важные, самые строгие из всех, какие только могли быть в институтской жизни.

Девочки разбились на группы. «Сильные» взяли «слабых» в ученицы, и своды громадного здания огласились самой отчаянной зубрежкой. Зубрили всюду: и в дортуарах, и в классах, и в коридорах, и на церковной паперти. Зубрили до полного изнеможения, до одури. С выпускными экзаменами шутить было нельзя. Отметка, получаемая на этих экзаменах, переводилась на аттестаты и могла испортить всю карьеру девочки, посвятившей себя педагогической деятельности. Мы отлично понимали это и потому зубрили, зубрили без конца.

Первый экзамен батюшки прошел блистательно. Впрочем, иного результата мы и не ожидали. «Срезаться» на Законе считалось величайшим позором. Да и отца Филимона никто бы не решился огорчить плохим ответом. Все по Закону Божьему учились на 12, и весь класс, как один человек, получил желанную высшую отметку. Отец Филимон был растроган до слез этим новым выражением детского чувства.

Экзамен Закона Божьего кончился, архиерея, присутствовавшего на нем — высокого монаха в белом клобуке, — проводили с особенно отчетливым и звонким «Исполать, деспота», и институтки ревностно принялись за злополучную математику.

Май стоял в полном блеске. Я с моей группой учениц, набранных мною из самых слабеньких по этому предмету, стоя у доски, усердно объясняла девочкам Пифагорову теорему. В открытое окно лилась песня жаворонка, и солнце, светя нестерпимо ярко, заливало класс.

— Барышня Влассовская! Пожалуйте к княгине! — произнес внезапно появившийся на пороге класса Петр.

Я помертвела.

Четыре года тому назад так же неожиданно предстал он предо мною и так же позвал меня к княгине, от которой я узнала сразившую меня новость о смерти мамы и Васи.

— Люда, зачем? Бедняжечка! Милушка! — повторяли не менее меня испуганные девочки.

Я быстро оправилась и пошла вниз, в квартиру начальницы. Со страхом переступила я порог знакомой комнаты с тяжелыми красными гардинами, где днем и ночью царил одинаковый полумрак.

— Подойди ко мне, Люда (со времени моего сиротства начальница никогда не называла меня иначе). Не волнуйся, дитя мое, — прибавила она, кладя мне на голову свою белую руку, — ничего нет страшного… Успокойся… Я получила письмо из Гори, с Кавказа, с просьбою доставить после выпуска гувернантку в одну богатую грузинскую семью, и мой выбор пал на тебя…

Я низко присела.

— Merci, Maman, — произнесли мои губы.

— Pas de quoi, petite,[29] — ласково произнесла начальница. — Там просят гувернантку-педагогичку, вполне подготовленную в смысле науки и воспитания… Ты серьезная и умная девушка, Люда, и вполне можешь оправдать мое доверие.

— Я постараюсь, Maman.

— Тебе знакома фамилия Кашидзе, дитя мое? — спросила начальница.

Кашидзе! Генерал Кашидзе! Так вот это кто!.. И в один миг перед моими мысленными взорами предстала высокая, прямая фигура троюродного деда Ниночки Джавахи, посетившего нас с мамой перед нашим отъездом в Малороссию в первые же каникулы моей институтской жизни.

Кашидзе!

Так вот куда забрасывает меня судьба! В Гори! В это чрево Грузии, на родину Нины, милой Нины, которая стоит в моей памяти как живая!

Я горячо поблагодарила Maman и побежала в класс поделиться приятной новостью со своими.

Они обрадовались не менее меня самой, засыпали меня расспросами, поцелуями…

В день экзамена математики, самого страшного изо всех экзаменов, мы ходили встревоженные, с бледными, взволнованными лицами.

«А что, как срежет?» — невольно мелькала страшная мысль не в одной черненькой, белокурой и рыжей головке.

За мой кружок я почти не боялась, только участь Мушки пугала меня. Девочке не давалась математика, и она едва понимала мои объяснения теорем и задач. Я же не могла ради нее останавливаться и повторять объяснения, потому что надо было спешить с подготовкою остальных учениц, составлявших мою группу.

— Лишь бы не меньше семи поставили… За год у меня шестерка!.. Если на экзамене выведут 7, будет столько же и в среднем. Балл душевного спокойствия, — рассуждала тоскливо понурившаяся Мушка.

Девочки сочувствовали ей, жалели ее, но помочь не могли, вполне сознавая свое бессилие.

Наконец наступил страшный экзамен математики. С трепетом вошли мы в класс и заняли свои места. В числе ассистентов, приглашенных на экзамен, кроме начальницы, инспектора, почетного опекуна и учителей математики младших классов приехал и министр народного просвещения. Он поминутно кивал нам, добродушно улыбаясь, как бы желая ободрить притихших от страха девочек, и его доброе, окруженное седыми как лунь волосами лицо было полно сочувствия и ласки.

Дежурная прочла молитву, и все экзаменаторы заняли свои места вокруг зеленого стола.

— Госпожи Дергунова, Бельская, Иванова и Мухина, пожалуйте к доскам! — необыкновенно отчетливо и громко произнес инспектор.

Это были самые слабые ученицы, а слабых всегда вызывали в первую голову.

Бледная как смерть Мушка, с дрожащими губами, вышла на середину класса; трепещущей рукой приняла она задачник из рук ободряюще улыбнувшегося ей Вацеля и, слегка пошатываясь, подошла к доске.

— Какая? Какая задача? — зашептали сидевшие на первых скамейках девочки.

Мушка, не смея отвечать «голосом» (ее доска находилась подле самого зеленого стола), показала на пальцах цифру задачи.

Я схватила учебник и отыскала задачу.

Она оказалась нетрудною. Но для бедной Мушки все задачи были одинаково трудны… Она стояла у доски, не зная, с чего начать, на что решиться, и безжалостно теребила кончик своего белого передника…

Минуты не шли, а бежали… Кира Дергунова давно уже справилась со своей работой и стояла довольная и улыбающаяся у доски в ожидании устного ответа. Белка тоже доцарапывала каракульки цифр на своей доске. Иванова смело постукивала мелком о черный аспид, исписанный уже до половины. И она, очевидно, поняла задачу.

А злополучная Мушка все еще стояла с мелком в одной руке, с книгой в другой перед совершенно чистою доскою. Ее лицо, бледное вначале, теперь покрылось багровыми пятнами румянца. Слезы готовы были брызнуть из глаз. Девочка, очевидно, переживала самые неприятные минуты.

Мне было бесконечно жаль милую, добренькую Мушку. И вдруг внезапная мысль осенила мой мозг.

Я торопливо схватила клочок бумаги и, прочитав еще раз задачу, стала с лихорадочной быстротою решать ее. Дело кончилось скорее, нежели я ожидала. Заглянув в конец учебника и сверив получившуюся цифру с решением в задачнике, я, к моему великому удовольствию, убедилась, что задача верна. Тогда, скатав мой клочок с задачей в крошечный шарик и зажав его в кулак, я вскочила с места, зажимая горло обеими руками.

— Mademoiselle Арно, меня тошнит! — обратилась я шепотом к дежурной даме.

Пугач как ужаленная привскочила со стула и, подхватив меня под руку, повела из класса.

Проходя мимо доски, у которой стояла Мушка, я дернула злополучную девочку за передник и незаметно выпустила клочок с задачей на пол.

Экзаменаторы, занятые своим делом, ничего не заметили. Но пара зорких, злых глаз, следивших за всем, что происходило в классе, с прозорливостью хищника увидела мой маневр, и Арно раскрыла рот, чтобы выдать нас с Мушкой.

— Mademoiselle! — произнесла я шепотом и конвульсивно стиснула руку Пугача. — Ради Бога, не губите Мушку!.. Вы помните, mademoiselle… я тогда… не жаловалась… когда меня насмерть испугала ваша больная сестра… и теперь… я требую, как бы в награду за мое молчание, этой жертвы от вас…

Классная дама закусила губы. Мне показалось, что в ее маленьких, пронырливых глазках было нескрываемое презрение.