«Да, и я тоже так считаю. Случалось ли тебе когда-нибудь в тумане определять расстояние до приближающихся льдов по уровню падения температуры?»

«Без сколько-нибудь надежного результата. Но, по-видимому, это зависит только от вычислений и их продолжительности. Холод есть отрицательное тепло, поэтому он может рассматриваться как энергия излучения, которая уменьшается соразмерно квадратному корню от расстояния».

Одно мгновение помощник стоял, устремив свой взгляд вперед и мурлыча про себя какой-то мотив. Затем, сказав: «да, согласен», ушел на свое место.

«Должно быть, у него железный желудок», пробормотал он, всматриваясь в нактоуз; «или боцман ошибся кружкой, и наркотическую дозу принял кто-то другой».

Роуланд циничной улыбкой проводил помощника. «Удивляюсь», спросил он про себя, «как он снисходит до разговора о навигации с матросом у фок-мачты. Зачем я здесь, вне своей очереди? Может это связано с той бутылкой?» Он возобновил свои короткие пассажи по краю мостика и довольно мрачное движение мыслей, потревоженное офицером. «Надолго ли», размышлял он, «хватило бы его амбиции и любви к своему делу, после того, как он встретил, завоевал и потерял свою единственную женщину в этом мире? Зачем неудача в отношениях с одной из миллиона женщин, живущей и любящей, способна возобладать над всеми жизненными благами и, вывернув естество человека его адской стороной, погубить его? Чей женой она стала? Какого-то, наверное, незнакомца, увлекшего ее некоторыми внешними и умственными достоинствами спустя много времени после моего изгнания. Которому не нужно было любить ее… он и без этого имел больше шансов. И он ступил в мой рай спокойно и легко. Говорят, «дела Господа превосходны», а на небесах исполняются наши заветные желания — поскольку искренна наша вера. Это значит (если это что-нибудь значит), что, заслужив лишь страх и презрение в ответ на свою не узнанную верность, меня после такой жизни ждет награда — любовь и благосклонность ее души. Люблю ли я ее душу? Обладает ли ее душа красивыми лицом и фигурой, осанкой Венеры? Имеет ли ее душа темно-синие глаза и сладкий, мелодичный голос? Есть ли в ее душе остроумие, элегантность, очарование? Обильна ли она состраданием к страждущим? Это то, что я любил. Я не люблю ее душу, если она у ней есть. Мне не нужна ее душа. Я хочу ее… мне нужна она». Он перестал ходить и склонился над поручнем ограждения мостика, устремившись взглядом в туман. Сейчас он произносил свои мысли вслух, а первый помощник, чертивший внутри курс судна, секунду послушал, и вышел наружу. «На него подействовало», прошептал он третьему помощнику. Затем он нажал кнопку вызова капитана, коротким сигналом парового свистка вызвал боцмана, и продолжил наблюдение за впередсмотрящим, одурманенным наркотиком, покуда третий помощник вел корабль.

Паровой сигнал для боцмана настолько обычен на корабле, что чаще всего оставляется без внимания. Сейчас сигнал вызвал, кроме боцмана, кое-кого еще. Маленькая фигура в ночной рубашке поднялась с койки в каюте-салоне и, широко открыв глаза, нащупала дорогу к палубе, оставшись незаметной для вахтенного. Белые босые ступни не испытывали холода, семеня по настилу верхней палубы, и, когда капитан с боцманом подошли к мостику, фигурка достигла входа в отделение для пассажиров третьего класса.

«И говорят», продолжил Роуланд, когда трое наблюдали и слушали его, «о прекрасной любви и заботе милосердного и всемогущего Господа — давшего мне мои недостатки, и способность любить, и затем встречу с Мирой Гонт. И это милосердие ко мне? Великий эволюционный принцип, согласно которому жизнь расы продолжается живым индивидуумом, отчасти совместим с идеей Бога как первопричиной. Но неужели тот, кто гибнет из неспособности выживать, должен любить или благодарить этого Бога? Не должен! Я отрицаю это согласно гипотезе, что Он существует! А ввиду полного отсутствия свидетельств Его бытия я утверждаю для себя единство причины и следствия — которого достаточно для объяснения Вселенной и меня. Милостивый Господь… добрый, любящий, справедливый, и милостивый Господь…» Его одолел приступ невольного смеха, прерванный хлопками его рук по своему животу и голове. «Что у меня болит?» спросил он с одышкой; «У меня такое чувство, словно я проглотил угли… и моя голова… и мои глаза… Я не вижу». Боль на мгновение исчезла, и он снова засмеялся. «Что с правым якорем? Он движется. Он меняется. Он… что? Что это, в самом деле? В конце… и оконное стекло… и запасные якоря… и шлюпбалки… все ожило… все движется».

Зрелище было бы ужасающим для здравого рассудка, но в нем оно вызвало только сильное и неудержимое веселье. Два нижерасположенных поручня, ведших к корме, вознеслись перед ним туманным треугольником, ограждавшим названные им палубные предметы. Оконное стекло стало страшилищем, черным и угрожающим. Пара концевых бочонков явились выпученными, темными глазами неописуемого монстра с ногами и щупальцами из многочисленных проводов. И это существо ползало внутри треугольника. Кат-балки были многоголовыми змеями, пляшущими на своих хвостах, якоря сами собой изгибались и извивались в виде огромных мохнатых гусениц. Лицами последних были две белые маячные башни, ухмылявшиеся на него. Взявшись руками за поручни мостика, он безмолвно смеялся над этим неземным зрелищем со слезами, стекавшими по его лицу. Беззвучно приблизившаяся к нему троица отступила в ожидании, в то время как под ними маленькая белая фигура, словно влекомая смехом, свернула на лестницу, ведшую к верхней палубе.

Фантасмагория поблекла, явившись глухой стеной из серого тумана, и в Роуланде сказалось остающееся в нем здравомыслие, когда он пробормотал: «они меня одурманили». Но он тотчас оказался в темноте сада — казавшегося известным ему. Вдалеке были огни в доме, а поблизости молодая девушка, которая отвернулась от него и убежала, как только он позвал ее.

Огромным усилием воли он вернулся к яви, к мостику под ним и к своим обязанностям. «Почему это преследует меня, год за годом» стонал он; «пить вслед за тем… пить с тех пор. Она могла меня спасти, но она предпочла меня проклясть». Он пытался ходить вверх и вниз, но пошатнулся и прильнул к поручню. Тем временем, три наблюдателя снова приблизились, а маленькая белая фигура вскарабкалась на верхние ступени мостика.

«Естественный отбор», бессвязно говорил он, уставившись в туман «причина и действие. Этим объясняется Мироздание — и я». Он поднял руку и заговорил громко, словно какому-то своему невидимому знакомому. «Каким будет последнее действие? Где в схеме критического равновесия — согласно закону энергетической взаимосвязи, моя отверженная любовь будет сосредоточена, измерена и удостоверена? Что будет ее мерилом, и где буду я? Мира,.. Мира», позвал он, «знаешь ли ты, что ты потеряла? Знаешь ли ты, со всей своей добродетелью, чистотой и правдивостью, что ты сделала? Знаешь ли ты…»

Исчезло основание, на котором он стоял, и он чудом сохранял равновесие в сплошной серости невыразимого мироздания. Огромная и необозримая пустота была беззвучна, безжизненна и неизменна. В его сердце не было страха, ни удивления, ни малейшей эмоции, кроме одной — бесконечной жажды своей несчастной любви. Но казалось, что он не был Джоном Роуландом, а кем-то или чем-то другим. Ибо сейчас он увидел себя, далеко — за неисчислимые миллиарды миль, словно на самом дальнем краю пустоты — слушая собственный зовущий голос. Угасающий, но отчетливый, раздался наполненный отчаянием его жизни призыв: «Мира,.. Мира».

Был ответный зов другим голосом, и он увидел ее — любимую женщину — на другом краю мира. В ее глазах была нежность, а в голосе такая мольба, какие ему виделись лишь во сне. «Вернись», звала она «вернись ко мне». Но они оба как будто не слышали, ибо до него опять доносился отчаянный крик: «Мира, Мира, где ты?» и снова был ответ: «Вернись. Вернись».

Потом далеко справа возникла мерцающая пламенная точка, которая увеличивалась. Она приближалась, а он бесстрастно наблюдал нее. Когда он снова взглянул на тех двоих, они исчезли, и вместо их были два туманных облака, разрешившихся в мириады цветных искрящихся точек — кружившихся и рассеивавшихся, по мере наполнения ими пространства. А через них шел более обильный свет, исходивший все сильнее прямо на него.