Сильный наркотик внутри него еще действовал и вкупе с мелодичными накатами моря на ледяной берег и приглушенным скрипением и хрустом под ним и вокруг него — голос айсберга — совсем его одолел. Он уснул, чтобы пробудиться от дневного света с одеревеневшими и онемевшими ногами — почти замерзшим.

А всю ночь, пока он спал, шлюпка № 24 с дюжими матросами-гребцами на веслах и офицерами с блестящими пуговицами на руле шла к Южному Пути — магистральному для весенней навигации. В той же шлюпке была присевшая на корме женщина, стонущая и молящаяся, плакавшая то и дело со вскриками о муже и ребенке. Она не успокаивалась даже когда один из офицеров с блестящими пуговицами убеждал ее, что ее дочь, несомненно, спасена в другой лодке Джоном Роуландом, бесстрашным и преданным матросом. Он умолчал, конечно, что Роуланд отчаянно призывал с айсберга, когда она находилась без сознания, и что если ее дочь еще была живой, то она была с ним там — брошенная.

Роуланд, с некоторой опаской, отпил немного спиртного и, завернув еще спящего ребенка в свою куртку, вышел на лед. Рассеявшийся туман открыл раскинувшееся до горизонта голубое пустынное море. Позади него лед вздымался горой. Он поднялся выше, и с обрыва высотой в сотню футов рассмотрел открывшееся его взгляду пространство. Слева лед сходил к берегу круче, нежели позади него, а справа горизонт закрывался нагромождением торосов и высоких пиков, пересеченных множеством каньонов, пещер и блистающих водопадов. Нигде не было ни паруса, ни пароходного дыма, могшего его воодушевить, и он пошел обратно. На полпути от места крушения он увидел белый объект, приближающийся со стороны пиков.

Ситуация казалась недостаточно ясной при его еще нарушенном зрении. И он побежал, поскольку загадочный белый объект находился ближе к мостику, чем он, к тому же быстро сокращал расстояние. На удалении в сто ярдов его сердце замерло, а кровь в жилах застыла так же, как лед под ним. Объект оказался пришельцем с крайнего Севера, тощим и изголодавшимся — белым медведем, который предвкушал еду и искал ее — тяжело продвигаясь с огромной полураскрытой красной пастью и желтыми обнаженными клыками. Из оружия Роуланд имел только большой складной нож в кармане, который он на бегу вынул и раскрыл. Ни секунды он не колебался вступить в схватку, где его почти наверняка ждала смерть, ибо медведь смертельно угрожал ребенку, чья жизнь стала для него важнее его собственной. Он ужаснулся, увидев девочку выползавшей из укрытия в своем белом облачении, в то время как медведь поворачивал за угол мостика.

«Назад, детка, назад», закричал он, бросившись со склона вниз. Медведь первым настиг девочку, без заметного усилия швырнул ее своей тяжелой лапой на дюжину футов в сторону. Зверь ринулся к неподвижно лежащей фигуре, но на его пути уже стал Роуланд.

Медведь поднялся на задних лапах, пригнулся и атаковал. Роуланд ощутил кости своей левой руки раздробленными, после ее укуса большими челюстями с желтыми клыками. Но в падении он погрузил лезвие ножа в волосатую шкуру, и медведь, сердито зарычав, нанес ему раненой конечностью размашистый удар, пославший его по льду дальше, нежели ребенка. Он встал, едва чувствуя боль от сломанных ребер, и приготовился к следующей атаке. И он опять принимал удар, опять беспомощная рука сжималась желтыми тисками, опять был оттеснен назад. Но на сей раз нож был применен толково. Огромная морда давила его в грудь, обдавая из ноздрей горячим зловонным дыханием, а голодные глаза над его плечом сверкали прямо против его собственных. Он ударил в левый глаз зверя, и ударил верно. Пятидюймовое лезвие вошло по рукоятку, пронзив мозг, и животное, совершив конвульсивный скачок, который почти вернул его с раненой рукой на ноги, встало на дыбы во весь свой восьмифутовый рост с вытянутыми лапами, затем обмякло. Лежачий зверь несколько раз конвульсивно брыкнулся и утих. Роуланд совершил то, на что не решится ни один эскимосский охотник — он бился ножом и убил Северного Тигра.

Все это случилось за минуту, но в эту минуту он сделался калекой на всю жизнь. Ибо восстановить раздробленные кости его сникшей руки, вернуть на место сломанные ребра — почти безнадежная задача даже для лучших хирургов в условиях больничных покоев. А он был на плавучем ледяном острове, где температура близилась к точке замерзания, лишенный элементарных средств помощи.

Страдая от боли, он направился к крохотной бело-красной кучке и, хотя наклон стоил ему большого мучения, он поднял ее здоровой рукой. Девочка истекала кровью из-за четырех страшных, кровоточащих царапин, шедших наискось через спину от правого плеча. Но он осмотрел ее и убедился, что мягкие и податливые кости целы, и что сознание она потеряла после удара о лед головой, отчего на маленьком лбу выступила крупная шишка.

В силу здравого смысла, первую помощь следовало оказать ему самому; поэтому, завернув девочку в свою куртку, он положил ее в свое укрытие и сделал из брезентового обрезка петлю для своей раненой руки. Затем, применяя нож, пальцы и зубы, он частично снял медвежью шкуру — вынужденный то и дело останавливаться во избежание обморока от боли — и вырезал из теплого, но не очень толстого, слоя жира широкую пластину, которую, после обмывания ран в ближайшей луже, он плотно прикрепил к спине девочки, употребив для перевязки разорванную пижаму.

Он отрезал фланелевую подкладку своей куртки, сделав из ее рукавной части брюки для маленьких ног, удвоив за счет лишней длины материал на голенях и завязав эти места канатными прядями от слаблиня. Туловищную часть подкладки он обернул вокруг ее пояса вместе с руками, а поверх всего этого он перекрестными витками брезентовых лент зашнуровал напоминающий мумию сверток, почти так же, как матрос крепит защитную обмотку раздвоенной части швартового троса. В итоге получилось нечто возмутительное для любой матери, случись ей это увидеть. Но он был только мужчиной, страдавшим душевно и физически.

Ко времени окончания его работы к девочке вернулось сознание, и она, жалуясь, подала слабый стонущий плач. Но внимание только к ней для него было чревато окоченением от холода и боли. Там было много чистой талой воды, собравшейся в лужи. Медведя можно было есть, но им нужен был огонь, чтобы готовить эту пищу, хранить их тепло, сдерживать в сердцах приступы отчаяния, а также для дымового сигнала проходящим кораблям.

Нуждаясь в стимулянте, он беспечно отпил из бутылки, предполагая, возможно справедливо, что обычный наркотик не способен овладеть им в его нынешнем состоянии. После этого он рассмотрел обломки кораблекрушения — множество деревянного горючего материала. В середине этой груды находилась стальная шлюпка с опалубкой над ее герметичными концами, теперь согнутая пополам и лежащая на боку. Достаточно было укрыть брезентом одну ее половину и развести маленький очаг в другой, чтобы при должном умении здесь образовалось более теплое и лучшее убежище, нежели под мостиком. Моряк без спичек — аномалия. Он настрогал стружек, развел огонь, повесил брезент и принес девочку, жалобно просящую воды.

Он нашел оловянную кружку — наверное, оставленную в протекавшей шлюпке раньше, чем та была последний раз поднята на шлюпбалке — и напоил девочку, добавив в воду несколько капель виски. Затем он приготовил завтрак. Отрезав кусок мяса от задней части медвежьей туши, он достаточно поджарил его на конце лучины и получил приятную на вкус пищу. Чтобы девочка могла есть, ей следовало освободить руки — и он сделал это, пожертвовав для защиты их от холода левый рукав своей рубашки. Такая перемена и пища остановили ненадолго плач, и он лег в теплую шлюпку рядом с ней. Виски закончились прежде окончания дня, и он бредил в лихорадке, в то время как ребенку стало несколько лучше.