Со дня кражи прошло девять дней. За это время я ни с кем не встречался, мне не с кем было откровенно поговорить. Да, это было полное одиночество. Не каждый может представить себе, насколько одинок преследуемый. Но пришла ты, я открыл тебе сердце и снова почувствовал себя человеком. А теперь уходи, я не хочу впутывать тебя в эту историю. Я должен сам, на своих плечах вынести всю тяжесть содеянного. Надеюсь, что мне удастся распорядиться своей судьбой прежде, чем меня арестуют.

Все это было представление. Я исповедовался, проливая слезы. Мне ловко удалось довести свою роль до конца, и все это благодаря моему новому лицу. С прежним лицом это оказалось бы невозможным. Видно, моя совесть была накрепко связана с ним. А сейчас я был в маске. Стоило маске скрыть мое истинное лицо, как замолкла совесть. Сколь, однако яге, слабой оказалась она, моя совесть.

– Идемте отсюда, – сказала Мари, беря в руки сумочку, лежавшую у ее ног.

Я не понял, что она хотела этим сказать.

– Идемте?… Но куда?

– Здесь оставаться опасно. Мы должны уйти. Наденьте костюм.

– Куда мы пойдем? Нам некуда идти.

– Я… я… – заговорила было Мари, и лицо ее исказили рыдания. – Я со всем смирилась. Но я не могу, не хочу, чтобы вас арестовали у меня на глазах… Прошу вас… В префектуре Коти на Сикоку живет мой дядя. Бегите к нему. Мы еще поговорим об этом. А сейчас скорее отсюда.

Такого оборота дела я просто не предполагал. Компромисс состоялся. И превзошел все ожидания. Женское сердце, неужто его так легко обмануть? Мне вдруг стало бесконечно жаль Мари. Она помогла мне переодеться, и мы быстро вышли на улицу. Идти к ней я не согласился. Это может навлечь на нее подозрения. В конце концов мы сняли великолепный номер в гостинице в центре города. Полиции и в голову не придет искать меня здесь. Останавливаться в таких отелях могут позволить себе лишь злоумышленники высшего класса.

То была последняя роскошная ночь. Номер стоил шесть тысяч иен за сутки. В душе Мари разыгрывалась настоящая драма, а для меня все было комедией. Но в силу обстоятельств мне приходилось подыгрывать ей и выступать в трагическом амплуа. Впрочем, при наличии маски это было нетрудно. Будучи человеком серьезным, Мари тут же написала рекомендательное письмо своему дяде. Потом она обхватила голову руками, мучаясь угрызениями совести за то, что помогает бегству преступника. Поэтому я взял письмо и, разорвав его на клочки, сжег над пепельницей.

– Этим ты доставишь неприятности и себе и твоему дяде. Вина моя, и я один буду за нее в ответе. С сегодняшнего дня вычеркни меня из своей памяти. Я постараюсь бесследно исчезнуть, – сказал я. Эти слова тоже входили в текст моей роли.

Мы подняли прощальные бокалы. Мне было смешно, а Мари проливала слезы. Почему душевные муки так связаны у женщин с жизнью плоти? Я этого не понимаю. Или при разлуке с мужчиной в них говорит не столько боль сердца, сколько физическое влечение к нему? Мари послушно позволила мне сорвать с нее одежды. Потом она сняла шелковый шарф, повязанный вокруг ее головы, и нежно обвязала им мое лицо. Так ей было легче воскресить то, мое прежнее. Шарф хранил запах ее волос. Я обладал Мари с закрытым лицом.

Боль разлуки не мешала ей вкушать радость сближения. Боль сердца и упоение плоти… Странно, но эти противоречивые ощущения не только не подавляли друг друга, а, наоборот, взаимно разжигали одно другое. Тело Мари источало жар, словно она пыталась спастись от пожиравшего ее чувства тоски, а неистовство тела лишь усиливало отчаяние в ее душе. Обливаясь слезами, она, словно безумная, отдалась охватившему ее порыву страсти.

В эти мгновения я, безусловно, верил ей до конца. Но в моем сердце была ложь. Ложь разрывала меня на части. Я был Харада Кэнъити с лицом Харада Кэнъити, а обладал Мари – Мурата Синдзи. Во мне жило сразу два человека.

Впрочем, ведь и для Мари я уже не был ее прежним нареченным. С сегодняшней ночи я был для нее чужим, и она отдавалась этому чужому. Значит, и она впервые нарушила обет целомудрия.

Настало утро, я поднял Мари и заставил ее покинуть гостиницу раньше меня. Ее ждала служба. Но если говорить откровенно, я больше не нуждался в ней, она только бы путалась у меня под ногами. Я хотел сегодня же бежать на Кюсю. Что будет дальше, неизвестно, а пока – бежать немедленно.

Вскоре после одиннадцати я вернулся домой. Я поднимался по лестнице, когда за моей спиной появились двое, и я услышал вежливый голос:

– Простите, не вы ли будете господин Мурата? Мурата Синдзи?

Все произошло очень просто. Я попробовал вступить в перебранку, но это была пустая затея. Как они выследили меня, не знаю, но им было известно все: и то, что я удалил родимое пятно, и то, что присвоил чужое имя. Машина увозила меня в неизвестность, а я все еще продолжал жить воспоминаниями о минувшей ночи. Вчера мне все казалось комедией, сейчас же, после ареста, я вдруг понял, что это была самая прекрасная из всех пережитых мною ночей. Вот он, последний миг свободы, подумал я, и снова ощутил прилив жалости к Мари. Сколько еще лет мне предстоит прожить вдали от женского существа. Непонятно, почему наказание преступника принимает форму изоляции его от другого пола. Не является ли это деянием варварским, попирающим основные права человека? Преследуя цель ограничить свободу действий, у преступника отнимают заодно и его сексуальную свободу… Машина мчалась по центральным улицам в самый разгар дня, я сидел с наручниками на руках, а в голову лезли какие-то дурацкие мысли. Признаться, я находился в смятении, и, видно, в голове моей все перемешалось.

Хотя газеты писали об ограблении банка, мое преступление было квалифицировано как кража. В зале суда мне довелось еще раз встретиться с Мари. Я был подсудимым, она – свидетелем. Не знаю, получилось ли это случайно или нет, но только Мари была в том же сером платье, что и в ту ночь в отеле. В полутемном зале суда ее кожа казалась особенно белой. В тот день Мари держалась великолепно.

– Знаете ли вы подсудимого?

– Нет, не знаю, – четко ответила она на вопрос судьи.

Тот был несколько озадачен и снова повторил:

– Знаете ли вы человека по имени Мурата Синдзи?

– Да, знаю.

– В каких отношениях находились вы с этим человеком?

– Никаких особых отношений не было. Мы просто знакомы.

– Но разве находящийся перед вами подсудимый не Мурата Синдзи?

– Нет, не он, – ответила Мари достаточно решительным тоном.

– В таком случае вам, должно быть, известен человек по имени Харада Кэнъити?

– Нет, не известен.

– Вам, очевидно, известно, что, совершив преступление, Мурата Синдзи, желая замести следы, сделал пластическую операцию, изменил свою внешность, удалил родимое пятно и присвоил себе имя Харада Кэнъити? Вы можете засвидетельствовать, что находящийся здесь подсудимый является изменившим свою наружность Мурата Синдзи?

– Нет, я никогда не видела этого человека.

– Значит, вам ничего не известно о том, что Мурата Синдзи совершил кражу в банке?

– Нет, не известно.

Она отказалась давать показания. И то, что Мари не хотела осложнить мое положение, было, вероятно, последним проявлением ее любви ко мне. Но сама твердость ее поведения на суде подсказывала мне, что она полна решимости разорвать нашу связь. И напрасно я буду ждать от нее если не передачи, то хотя бы простой весточки. Наш разрыв – способ самозащиты для нее. Сейчас у меня нет ничего дороже этих воспоминаний о последней ночи в отеле, а Мари постарается как можно скорее избавиться от них. Они для нее источник раскаяния. Чтобы жить дальше, Мари нужно перечеркнуть эту ночь, я, напротив, буду цепляться за нее, чтобы выжить. Мы оказались на разных берегах, сейчас это стало совершенно очевидно.

Я не рассчитывал на смягчение приговора и не предпринимал никаких попыток облегчить свою вину. Пока шла судебная процедура, я томился от скуки, сидя на одном из круглых стульев, отведенных для подсудимых. Прокурор громко и внушительно обвинял меня, а адвокат, которому должно было защищать подсудимого, препирался с ним. Я же равнодушно и рассеянно слушал того и другого. Создавалось впечатление, будто вся эта компания просто издевается надо мной.