А что, у Алигер есть какое-то знамя? – И сам же ответил: – По-моему, это не знамя, а свернутый флажок, с которым стоят на переезде, когда поезд уже прошел…

ВИНОКУРОВ

Женя, я тебя выдвину на Государственную премию,- говорит Смеляков поэту Евгению Винокурову,- тебе ее, конечно, не дадут, но пошумишь ты здорово!

АВИАЦИЯ

Узнав, что я пошел работать в авиационный научно-исследовательский институт и участвую в испытаниях самолетов, Смеляков заметил:

Там дерьма не держут.

НЕ ПОМОЖЕТ

Рассказывал Владимир Бушин, работавший в редакции журнала «Дружба народов», когда Смеляков заведовал там отделом поэзии. Главный редактор журнала Василий Смирнов решил посоветоваться с Ярославом Васильевичем:

А что, если мы в одном из ближайших номеров напечатаем подборку стихов еврейских поэтов?

Мы можем их напечатать,- ответил Смеляков,- но и после этого все равно не перестанут считать тебя антисемитом.

У ПАРИКМАХЕРА

Смелякова стрижет знаменитый цэдээловский парикмахер Моисей Михайлович. А Ярославу Васильевичу только вручили Государственную премию СССР за книгу стихов «День России». Указывая на медаль, он говорит:

– А знаешь, Моисей, она золотая!

Ах, ах! Что вы говорите! – восхищается парикмахер.

Да, золотая. И знаешь, что я с ней сделаю? – развивает мысль Смеляков.

Интересно – что, Ярослав Васильевич?

Отправлю в Израиль. Там же идет война. Им нужно золото.

Парикмахер ничего не ответил, замолк и необыкновенно молча достриг Смелякова, а занявшему место следующему клиенту сказал:

Вы знаете, кто это был? – И сам ответил: – Это был Ярослав Смеляков! Большой поэт и большой интернационалист!

НОВЫЙ цикл

Получилось так, что Смелякову в короткий промежуток времени вручили подряд несколько наград: орден, госпремию, еще орден…

Из Кремля не вылезаю, – гудел в ЦДЛ Ярослав Васильевич. И посылал по обычному адресу не понравившихся ему собутыльников. Его попытались осадить, но он еще более разошелся. Прибежал администратор Аркадий Семенович, маленький, с пронзительным писклявым голосом:

Ярослав Васильевич, хоть вы и большой поэт, но мы не позволим вам оскорблять писателей!

Смеляков смерил взглядом небогатырского вида администратора и изрек:

А тебя я сейчас возьму за шкирку и выброшу в форточку!

Олег Дмитриев, сидевший за соседним столиком, потирая руки, заметил:

Да, против двух «трудовиков» и госпремии Ар-кашка не попрет!

И действительно, Аркадий Семенович удалился, а кто-то из пожилых литераторов сказал:

На характере Ярослава, конечно, сказались его отсидки и финский плен. – И тут же добавил: – Но и до этого он был точно таким!

На месте Аркадия Семеновича возник директор писательского дома Филиппов и, сдерживая себя, твердо выдал:

Ярослав Васильевич, вам надлежит немедленно покинуть помещение Центрального Дома литераторов!

Смеляков ничего не ответил, встал, подошел к буфету, купил у Муси самый роскошный бисквитный торт, быстро надел его на голову невысокому директору да еще сделал смазь кремом по лицу. И сел на свое место, продолжая много выпивать и слегка закусывать.

Филиппов побежал отмываться на кухню и, отмывшись, вновь возник у смеляковского столика:

Ярослав Васильевич, как будем поступать? Милиция или психиатричка?

Смеляков сразу сообразил что альтернативы не будет и, поскольку хорошо знал, что в милиции бьют, мрачно ответил:

Психиатричка.

Приехали санитары, забрали. В больнице он пробыл две недели и написал прекрасный цикл стихотворений…

Такие вот воспоминания у меня о Смелякове. А иное не запомнилось. Есть еще несколько стихотворений. Ими и закончу

ПЛАСТИНКА

Пластинка тонкая измялась, я осторожно распрямлю ее затертую усталость – я этот голос так люблю.

Пусть под иголкой чуткой снова спираль совьет осенний день, на тротуаре Кишинева сутуло-кепочную тень.

Паркет студенческого клуба, ломтями солнце на полу, лучи, дробясь, щекочут губы, и в полном зале я в углу.

Читал стихи поэт суровый, угрюмо, без игры читал. Во мне ж мое кипело слово, как будто плавился металл.

Меня как будто бы не стало, слова упали, леденя, когда в тиши большого зала внезапно вызвали меня.

Иду в застиранной тужурке на сцену, в сбитых башмаках… Как гордо, трепетно и жутко стоять всего в пяти шагах

От настоящего поэта – впервые вижу, рядом, вот. Он говорит:

Читай всем это! – и мне мои стихи дает.

И я читаю, забывая себя, его и целый зал, а он встает, перебивая:

Я тоже так бы написал!

Я в общежитие вбегаю, в ботинках прямо на кровать, лежу, сияю… Жизнь какая меня крутнет, откуда знать?

Но этот голос из железа как бы во мне меня открыл, он словно душу мне надрезал и слово кровью окропил.

Тот грубый голос не остынет, и я внимаю в тишине: «Должны быть все-таки святыни в любой значительной стране».

* * *

Что-то тяжело без Смелякова, пусто в поэтическом дому, хочется, чтоб рявкнул он сурово, даже и не знаю почему.

Хочется со строчками на совесть подойти к нему и почитать, чтобы он, придав словам весомость, называл на «вы» меня опять.

…Редко видел. Не точил с ним лясы. Сдерживал и трепетность, и пыл. Почему-то я его боялся, почему-то он меня любил.

Вот сидит он рядышком с Твардовским у большого зала на виду, вот идет, сутулясь, по подмосткам, и к нему сейчас я подойду.

Не позвонит Володя Солоухин. Никогда не позвонит. Его отпели в храме Христа Спасителя, и патриарх сказал речь. Умер Владимир Алексеевич в 1997-м, 4 апреля, как раз в день моего рождения.

А ведь совсем незадолго позвонил, привычно окая:

Володя Солоухин это.

Я собирался прийти к нему с бутылкой шотландского виски, потому что ему нравились слова из песни Вертинского:

Как хорошо с приятелем вдвоем

Сидеть и пить простой шотландский виски…

«Простой шотландский виски»,- повторял он, со смехом выделяя «простой».

Как-то он пригласил меня на дачу в Переделкино и говорит:

Я недавно был в Пориже и прикупил там одну коссетку, Вертинский, «Песня о Сталине». Думаю, кому подарить? Конечно, Феликсу!

Мы тут же прокрутили «коссетку»:

Чуть седой, как серебряный тополь, Он стоит, принимая парад. Сколько стоил ему Севастополь, Сколько стоил ему Сталинград!

Удивительная песня. Тем более Вертинский, в эмиграции. У нас в стране-то понятно. В сороковые годы у каждого советского певца была «своя» песня о Сталине. Максим Дормидонтович Михайлов паровозным басом гудел:

И смотрит с улыбкою Сталин, Советский простой человек.

Великий Лемешев выводил бархатным тенором:

Богатырь народ-герой советский Славит Сталина-отца.

Без голоса, но с чувством пел Утесов:

Так пять моряков умирали На крымской горящей земле, Но клятву матросскую Сталин Услышал в далеком Кремле.

Бодро звенели голоса Бунчикова и Нечаева:

Сталинской улыбкою согрета, Радуется наша детвора.

А кто-то из знаменитых, «народных» певиц щемящим откровением французской матери едва не доводил слушателей до слез:

И хоть вы не верите в бога, Но все же я вам признаюсь: В своей комнатушке убогой За ваше здоровье молюсь.

Так было. Но Вертинский, его-то кто «за хвост тянул»? А он, грассируя, выводил:

Как высоко вознес он державу, Вождь советских народов – друзей, И какую всемирную славу Создал он для Отчизны своей!