— Я не хочу жить с закрытыми глазами. Я не боюсь жизни.

— Нет, нет, послушайте меня: надо меньше замечать. Не знаю, как для жизни. Но для здоровья так полезнее.

— А как ваше здоровье?

— Вы хотите сказать, что я тоже слишком много в жизни замечаю?

— Нет, я просто хочу узнать, как вы себя чувствуете.

Доктор Клебе помолчал.

— Знаете что? Вы первый человек, который задал мне этот вопрос. Первый из моих пациентов. И разрешите, я вам отвечу так, как у нас, врачей, не принято отвечать пациентам. Мне плохо, милый друг, мне плохо, как никогда, мне плохо во всех отношениях.

Он порывисто затряс Левшину руку и, убегая в свой кабинетик, воскликнул с вымученной улыбкой:

— Но не надо этого замечать, не надо замечать.

В день кремации у Клебе были дела с официальными властями и телеграфная переписка с родными Инги Кречмар. Он не отходил от стола. Английская чета просила возложить на гроб покойной цветы, он отослал букет с Карлом, а венок от себя решил понести собственноручно, прислонив его покамест к косяку. Оставалось закончить счет расходам, сделанным Ингой и последовавшим за ее смертью. Сюда входило все — анализы, лекарства, сестра и последние визиты врача и дезинфекция. Прохаживаясь мимо стола, припоминая, не забыта ли какая-нибудь мелочь, Клебе исправил цифру 100 на 150. За дезинфекцию можно было считать и сто пятьдесят франков, потому что это была не простая дезинфекция по курортной таксе, обязательная после отъезда пациента, — не только кипячение формалина в непроницаемо закрытой комнате. Нет, это была дезинфекция каждой вещи в отдельности, оклейка стен новыми обоями, — целый переворот, по старому разумному правилу оплачиваемый тем, кто был его причиной, то есть умершим. Нельзя было точно предвидеть, во сколько обойдется такая дезинфекция, и поэтому осмотрительнее было исправить в черновике счета цифру 150 на 200. Клебе заметил у косяка венок и вспомнил, что надо торопиться. Венок был металлический, с пучком стеклянных эдельвейсов, недорогой, но и не очень дешевый, собственно даже не венок, а веночек, без всяких надписей, и, может быть, потому трогательный. Клебе наскоро перечеркнул в счете цифру 200, решительно надписал над нею 250 и взялся за пальто: пора было идти.

Путь лежал по пустынной загородной дороге, мимо редких строений. Тишина однообразно, но довольно приятно нарушалась лесопилкой, — как морская сирена, выла круглая пила и, перепилив доску, взметывала в воздух высокий певучий звон, не успевавший растаять до нового басистого взвывания пилы. От этих звонов началось в памяти Клебе кружение напевов, полузнакомых или вдруг сочиненных, и на душе стало яснее после расстройства истекших дней. Солнце чувствительно согревало. Держа перед собой двумя пальцами веночек, Клебе шагал под мотивы многоголосого воображаемого оркестра, скрытого в звонах и завываниях пилы.

И понемногу, вылетая из музыки ветряными воронками, завихрилась, от воронки к воронке, неудержимая мечта. Опять утешительно воскресал из захудалости Арктур. Какой-то английский, — нет, не английский, — какой-то известный голландский миллионер (живут же, например, в соседнем Сан-Морице голландские миллионеры) поселяется в Арктуре. Ему страшно нравится милый, картинный по местоположению санаторий, и он просит, чтобы Клебе выселил всех больных и предоставил весь дом ему одному. Клебе охотно исполняет просьбу, и они становятся друзьями. Чудесно и содержательно текут обновленные дни. Друг Клебе — музыкальная, одухотворенная натура. Они отдаются музыке, чтению новой литературы, они иногда болтают о женщинах, они философствуют в великолепном, заново отделанном Арктуре. Клебе получает в подарок новейшую модель автомобиля. Карл, в новой униформе с изящным, очень тоненьким золотым галуном, сидит за рулем ослепительной машины, медленно проезжающей по главной улице. Отовсюду выглядывают люди. Никто не спрашивает, чья машина, все знают: это едет доктор Клебе. Он едет со своим другом, голландским миллионером, едет на Лаго-Маджоре, где миллионер построил для Клебе виллу. Они живут на Лаго-Маджоре и катаются на белой яхте. Вся Италия говорит о роскоши, в которой отдыхают друзья. К ним приезжает гостить дуче — личный друг голландца. Доктор Клебе производит на дуче неотразимое впечатление, он завидует голландцу, он говорит: друзья моих друзей — мои друзья, и предлагает Клебе перейти в католичество. Религия никогда не обременяла Клебе, он считал ее условностью, и он расстается с лютеранством. Эта акция способствует сближению дуче с Ватиканом, и дуче назначает Клебе министром здравоохранения. Клебе приезжает в Давос ликвидировать дела, его умоляют остаться, но он неумолим. Он жертвует Арктур в пользу врачей, больных туберкулезом, и благодарный город избирает его своим почетным гражданином, больные врачи ставят в холле Арктура бронзовый бюст Клебе и венчают его лавровым венком.

Устав от тяжести, рука доктора Клебе опустилась, и металлический веночек, позвякивая, царапал пальто. Клебе переменил руку, встряхнулся. Виден был крематорий. Группа людей подымалась к приземистому порталу. Клебе узнал Штума, фрейлейн Гофман, Левшина. С ними был кто-то высокий, с косыми плечами, казавшийся очень знакомым. Клебе присоединился к ним уже в притворе и вошел после всех.

Когда разместились по скамьям, он, опустив голову, маленькими шажками направился к гробу, неся веночек на вытянутой руке. На крышке гроба пышно кучились живые цветы, и веночек рядом с ними сделался еще скромнее. Но Клебе с достоинством присоединил его к цветам: истинное чувство скромно, а ведь Арктур действительно дорожил своей пациенткой.

Возвращаясь к скамьям, Клебе был готов встретить взгляды всех присутствующих. Но на него почти никто не глядел. Лица были чужды. Чтобы увериться, что к нему нет неприязни, Клебе стал смотреть на всех по очереди со скорбной дружелюбностью. Никто не отозвался ему. И вдруг он столкнулся с сумрачным прищуренным взглядом и тотчас узнал его: майор Пашич глядел укоризненно сквозь свое узенькое пенсне.

Клебе сбился с ноги. В первый момент он даже не мог понять, что за чувство в нем поднялось. Он обернулся лицом к гробу и занял место на передней скамейке. Потом он понял, что кровно обижен, и ему стало душно, и слезы навернулись на глаза. Он поднял голову, стараясь проглотить застрявшую в горле слюну, и оттого, что пастор стал плачущим голосом читать молитвы, а проглотить все не удавалось, слезы потекли по щекам Клебе.

На стене свода, под которым помещался гроб, была написана картина, изображающая ангелов. Произведение было в духе декаданса — неясные дымчато-лиловые облака уплывали вдаль и ввысь, и на эти облака молитвенно смотрели коленопреклоненные ангелы в тех же лиловых тонах. Ангелы обращались туда же, куда обращались все молящиеся, то есть вперед, и поэтому лиц их не было видно, а видны были только локоны до плеч, спины и ступни. И так как ступни находились ближе всего к глазам молящихся, то они были большие, сильно освещенные, все в тех же лиловых тонах, и пятки были светло-фиолетовые. Но чтобы пяток было не слишком много, художник натянул на некоторые ступни подолы ангельских хитонов или прикрыл их клочьями неясных облаков. Все же пятки можно было легко сосчитать, голые, под хитонами и в облаках, — и вот доктор Клебе пересчитывал эти пятки, подняв голову, слушая надгробные молитвы пастора и чувствуя непроходящую обиду.

Майор возвратился из Локарно назад. Надо было ожидать. Покорный солдат судьбы, он принадлежал Давосу и не мог никуда уйти. Но это слишком скоро случилось и имело вид, будто майор подстроил свою поездку лишь затем, чтобы выехать из Арктура. К несчастьям, переживаемым Клебе, майор добавлял оскорбление: каким-то обманным путем переехал в другой санаторий. Блажь пенсионера, которому все равно, где проживать деньги, обращена была против человека, так сердечно к нему относившегося и — Клебе вспомнил — посвятившего его в свою болезнь, в свои страдания. Таков человек, таковы люди. И Клебе не хотел остановить катившиеся горчайшие слезы.