И вот Левшин еще обретался в Арктуре, а он уже становился воспоминанием, драгоценной утратой, как детство. Все, что в нем было чуждое, будто взял с собою Клебе, и, точно в воспоминании о детстве, в Арктуре засветилось все только хорошее, и он перестал существовать.

Тогда лучшее из всего, что в нем было, выразилось в одном существе, и перед Левшиным явились серые, слегка навыкате глаза, рыжеватые волосы, подкрахмаленный халат, из кармана которого высовывались важные инструменты. Он сразу вспомнил все свои шутки над этим существом, и бескорыстную радость этого существа, что он все чаще шутил, и немного заносчивое убеждение этого существа, что именно оно способствовало второму рождению Левшина — там, в старом, навсегда погибшем Арктуре.

Он обнял голову Гофман, поправил ее спутанные волосы, и ему вдруг стало с ней хорошо и просто.

— Нам надо увидаться, — сказал он.

— Да, да, нам надо увидаться, — освобождено и громко подхватила она, — где, где?

— По-моему, хорошо на той дороге, и а повороте в Клавадель.

— На повороте в Клавадель? Но сегодня. Правда, сегодня?

— Непременно сегодня, когда же еще? — И он показал на связанные в пачки книги.

— Это — сборы? — спросила она вновь утихшим голосом. — Уже сборы?..

— Что же горевать? Ведь это вывод из всего, что было.

— А это опять рассуждения.

— Которые ведут к жизни, — сказал он, улыбаясь.

Прижав к своему лицу руки Левшина, она крепко держала их, и ему с ней было по-прежнему хорошо. Они долго молчали, потом внезапно отодвинулись друг от друга, вместе услышав, как деликатно постучал Карл.

— Фрейлейн доктор, полицейские приехали, — строгим шепотом доложил он.

И она, переменившись, чувствуя себя самой старшей, вышла из комнаты, так что Карл пропустил ее мимо себя с маленьким, едва заметным поклоном, какой делал раньше доктору Клебе.

Весь день был занят неожиданными делами, неожиданными людьми. Собрались кредиторы Арктура — купцы, банковский чиновник, бухгалтер, постоянно проверявший отчеты Клебе. Сначала они заседали в гостиной, разговаривая громче, нежели полагалось в санатории, затем разбрелись по всему дому, парами и в одиночку, появляясь на кухне, в незанятых комнатах, на балконах. В рентгеновском кабинете, где они постепенно вновь соединились, у них, наверно, возник спор, потому что голоса прорывались даже сквозь двойные, обитые материей двери. Спустя короткое время они снова рассеялись. Один из них — толстый, в вязаной зеленой жилетке, шумно сопевший — залез в машинное отделение лифта и потребовал, чтобы Карл давал ему объяснения устарелого механизма. Запачкав жилетку, он вылез, пришел в лабораторию, поглядел в микроскоп, спросил, сколько может стоить такая штука. Банковский чиновник пробовал рояль, бухгалтер велел Лизль приготовить кофе и послал ее за бриошами в булочную.

Никто не выразил намерения посмотреть на Клебе. Только когда стали прикидывать, во сколько можно оценить кабинет, кто-то спросил у Карла:

— А что, доктор очень изменился?

Но тут же чиновник задал другой вопрос: не было ли у доктора в кабинете второго рояля?

Потом они закрылись в конторе, и через оконную фрамугу на улице потянуло разносортными табачными ароматами…

Левшин подошел к перекрестку дорог незадолго до заката, когда все вокруг теряло яркость и становилось матовым и тишина превращалась в беззвучие. Глубокое клавадельское ущелье наверху слева было солнечным, справа — затененным, и чем ниже, тем насыщеннее была темнота, и на дне лежал вечерний мрак. На черте между солнцем и тенью Левшин различил просвечивавшие сквозь деревья здания, но там начинался изгиб ущелья, светлели пятна нестаявшего снега, и чтобы яснее разглядеть дома, надо было бы идти дальше, а уже наступало время встречи. Он повернул назад, и в нем ожило убеждение, что Клаваделю суждено остаться в памяти всегда зовущим, очень близким, но ни разу не достигнутым, как мечта.

У поворота дороги стоял одинокий крестьянский дом под картузом старой крыши, с узеньким навесным балконом, служившим переходом из жилья на чердак. Лестница наверх и балкон были ограждены перилами из тонких резных балясинок, и тень этих балясинок обвивала решетчатым поясом весь дом, и он будто сквозил, пропускал через себя зарозовевший вечерний свет, и только нахлобученная крыша придавала ему вещественность. Ни в нем, ни около него не было никакого движения, и оттого молчанье всей долины казалось совершенным.

Обойдя дом, Левшин увидел Гофман. Она шла не одна, но он тотчас узнал ее спутника: по обычаю — без пальто и шляпы, шагал рядом с ней доктор Штум. Он махнул Левшину высоко поднятой рукой и еще издалека, странно рассекая тишину, воскликнул:

— Наш-то Клебе, а?

Он повторил этот полувопрос-полувосклицанье, подойдя к Левшину и здороваясь.

— Бедняга, как запутался! — сказал он. — Но я вот думаю: если бы на его месте — я. Совсем па его месте. Во всех подробностях, при всех обстоятельствах. То есть абсолютно, как у него, понимаете? Не знаю, не знаю… А вы знаете? Как бы поступили вы?

— Не знаю, — сказал Левшин.

— Но если мы с вами не знаем, значит, мы разделяем, оправдываем, так? Ведь так? Но если так, тогда начнут все, как Клебе… Извините, я не понимаю.

Он потеребил волосы.

— Вы обратили внимание на одну фразу в конца письма?

— Говорят, есть на свете страна? — припоминая, спросил Левшин.

— Вот именно.

— И что же?

— Я хочу знать, что вы на этот счет думаете.

— Он прав, — сказал Левшин, — такая страна есть.

— И, по-вашему, ему надо было туда поехать?

— Нет, не думаю, что ему надо было туда поехать. Но вот, по-моему, вам надо было бы повидать эту страну, — сказал Левшин и, повернувшись к Штуму, встретил мгновенный, пожалуй лукавый, ответный взгляд.

— Это не вполне устраняет мой вопрос, — насупившись, сказал Штум. — Признаюсь, у меня есть желание узнать, что у вас там такое, в этой стране. Но, видите ли, меня не отпускают мои двести друзей, вон там, на горе. Год назад, я полагаю, вы меня тоже не отпустили бы, а?

Он несколько самодовольно посмотрел на Левшина.

— А теперь — какое вам дело до меня, а? Протестуете? Не согласны? Ну, может быть, я слегка преувеличиваю. Однако в этом есть и правда: Штум сделал свое дело… Во всяком случае, относительно вас, относительно Арктура.

— Относительно Арктура — нет, — сказал Левшин.

— Почему? По-вашему, я должен был заняться выпутыванием Арктура из паутины?

— Одного человека — из Арктура.

— Клебе? Нет? Тогда кого же?

— Он идет рядом.

Штум посмотрел на Гофман.

— Да, да, понимаю… Мне даже приходило на ум. Извините, коллега, я хочу сказать, что понимаю, насколько Арктур мало отвечал вашим… вашему…

Он что-то забурчал смущенно и сердито. Он шел между ними, стараясь шагать в ногу то с Левшиным, то с Гофман, не попадая ни с кем, раскачиваясь и поводя плечами. Он был недоволен своим многословием и, так как видел, что от него чего-то ждут, еще больше хмурился. Вдруг он мягко и даже с некоторой галантностью взял Левшина и Гофман под руки.

— Если я правильно понял, — сказал он Левшину, — вы остались довольны врачеванием фрейлейн доктор и рекомендуете ее мне ассистентом, а?

У него дергались усы, он неуклюже поталкивал плечами то правого, то левого спутника, сбиваясь с ноги, и это толканье делало их марш школьнически юным и смешным.

— Благодарю вас за авторитетную рекомендацию, — серьезно сказал Штум. — А вас, молодой коллега, прошу пожаловать ко мне на гору, договориться о будущих занятиях.

Он остановился.

— Я опаздываю, давайте простимся.

Оглядывая Левшина с головы до ног, он сказал:

— Одобряю, — и похлопал его по груди ладонью, как коня, — неплох. Когда вниз? Завтра? Хорошо. Хотите последний совет? В вашем состоянии с болезнью надо обращаться так, чтобы она не догадывалась, что вы о ней помните: она будет считать вас здоровым и не посмеет напасть. А если попытается — тогда и обнаружится, что вы были все время начеку. С ней надо хитрить.