Астор, нахмурясь, почесал лоб.

— Страшно представить себе такое, но родовое дерево хватит почти на год.

— Ого! — Гомза, прихрамывая, шел по сверкающему булыжнику. Он представил, как распишет все Шиме и Тюсе.

'Нужно будет их клубникой угостить, — подумал он, глядя на лакомство в корзинке. — Хорошо, что сегодня не пятница, а то я бы еще, чего доброго, и пряжки потерял'.

Он с гордостью посмотрел на поблескивающие на солнце медные пряжки и бодро зашагал по мостовой.

После триумфальной победы на конкурсе Фун, Дук и Ле Щина решили поменять жилье. Места в старом орешнике было мало, да и новый статус обязывал. После долгих поисков они остановились на большом грецком орехе, что рос в густых зарослях ежевики.

Бабушка переезжать наотрез отказалась, заявив, что в ее возрасте такие перемены вредны. Но, будучи по своей природе дамой предприимчивой, она выделила в старом орешнике одну комнату под музей 'Гнилого ореха'. Она бросила торговлю жареными орешками, которую бойко вела на центральной тропе и, проводя весь день на чердаке, откапывала там экспонаты для музея.

Музыканты, в свою очередь, наслаждались новыми апартаментами, тут же поделив территорию на личные зоны, так как сильно намозолили друг другу глаза в тесном орешнике.

— Эй, Ореша, что ты там читаешь? — Дук заглянул Ле Щине через плечо.

— Не называй меня так! — грубо отозвалась та. Ле Щина настаивала, чтобы и в быту использовали ее сценический псевдоним. — Я вот смотрю, как выглядят музыканты из западных лесов… перед гастролями нам нужно поменять внешний вид, а то сразу видно, что провинция.

— Сначала песенки написать велела, теперь рожи наши не нравятся, а завтра… — Он не договорил, еле увернувшись от летящего в него журнала.

Ле Щина была девушка капризная и амбициозная. Когда Фун заявил, что им нужно ехать на гастроли, пока они на пике славы, она лишь передернула плечами, заявив, что выступать с двумя песенками и десятком перепевок на них не собирается. Нужно написать еще хотя бы две или, в крайнем случае, одну.

Фун, который был в семье старший, сначала хотел поколотить ее, как он это делал в детстве, но потом передумал и заперся у себя в комнате. Дук несколько раз прикладывал ухо к двери, но, кроме бренчания гитары, так ничего и не услышал.

Чтобы не помереть от скуки, он собрался было сбегать в центр леса, но на лестнице его выловила Ле Щина.

— Эй, ты куда собрался? Давай, иди, образ свой меняй! — отрезала она.

Дук был в семье младший, и к диктату старших относился как к явлению неизбежному, скажем, как к разливу озера весной. К тому же характер у него был мягкий и покладистый, и он решил отнестись к этому заданию добросовестно. Он сгреб пузырьки и баночки, стоявшие у Ле Щины на туалетном столике и, закрывшись в ванной, посмотрел на свое отражение в зеркале.

На него смотрел худощавый паренек с бледной кожей и непослушными рыжеватыми волосами. Дук открыл журнал, разглядывая заморских музыкантов, лица которых исказились в творческой агонии, потом снова посмотрел на свой вздернутый нос и голубые глаза, спрятавшиеся за прядями волос, и взял в руки первую попавшуюся баночку.

Через четверть часа он появился перед сестрой с крупными жирными сосульками на голове.

— Прикольно! — Ле Щина одобрительно подняла вверх большой палец. — А что использовал в качестве средства?

— Чего-чего?

— Чем голову мазал, спрашиваю! — рявкнула Ле Щина.

— А-а! Баночка такая белая, с красной крышкой.

У Ле Щины округлились глаза.

— Это же мой крем от морщин! — взвизгнула она. — Ты знаешь сколько он стоит?!

Конечно, кремом от морщин ей было пользоваться рано, но она решила для себя, что врага нужно уничтожать в зачаточном состоянии.

— Ну, так там же не по-нашему написано, откуда ж я знал! — Дук подошел к зеркалу, поправляя жирные сосульки. Он подмигнул своему отражению в зеркале и пружинистой походкой пошел к двери Фуна.

— Эй, Фун, посмотри на мой новый образ! — забарабанил он в дверь.

Дверь резко открылась, и в ее проеме появился Фун, мрачнее тучи. Облокотившись о косяк, он насмешливо глянул на брата.

— Слушай, Фун, хватит корчить из себя невесть что, — донесся голос Ле Щины снизу. — Давай лучше по-хорошему договоримся!

Она быстро поднялась по лестнице, бренча металлическими баночками, которые захватила с собой.

— Держи! — Ле Щина вложила их в руки Фуна. — Волосы у тебя красивые, придумай что-нибудь!

— Я вам не русалка из Сгинь-леса! — заорал Фун, швыряя банки на пол. — Я ливнас-древесник, причем мужского рода! И делать из себя пугало никому не позволю! — он отпихнул Ле Щину и пошел в ванную.

Через полчаса Фун вышел оттуда с бритой головой. Сам он был чернявым, поэтому лысина получилась с синевой.

— Я еще щетину отращу, — с вызовом заявил он сестре, чтобы уж точно не осталось никаких сомнений, что всякие там сантименты противны его мужской натуре.

— Теперь я вижу, что ты не русалка из Сгинь-леса, — язвительно произнесла Ле Щина, критически рассматривая Фуна. — Ты вылитый горный тролль!

Но тот воспринял это как комплимент и, громко хмыкнув, пошел на кухню.

— Сегодня, бабка, возил я одного мужика, уж больно чудного! Патлы длинные, собраны на голове в хвост, прямо как у Марфутки. Руками машет, лопочет что-то не по-нашему. Одежа у него такая пестрая, аж глаза режет. Должно быть, в ихних лесах нет телогреек приличных. — Шишел с гордостью посмотрел на свою, висящую в сенях. — Да, еще у него на ногах чегой-то на копыта похожее было…

— Чур меня! — вытаращила глаза бабка, застыв с ложкой у рта.

— Да, — важно продолжил Шишел. — Тольки я его ничуть не испугался, провез до обрыва, да обратно воротил, откуда взял. Он наш лес обустроить хочет на ихний манер, иностранный.

— Это как? — насторожилась бабка, страшно не любившая ни перемен, ни иностранцев.

— Ну, фонтан сшить обещал, должно быть из материи особой. Еще сказал, что вдоль дороги поставить надо женщин, в старинной одеже желтой, зеленой и оранджевой.

— Это еще зачем? — нахмурилась бабка, наслышанная о тамошних нравах.

— Я так понял, творог будут продавать, в чашках или стаканчиках, — почесал затылок Шишел, представив свою бабку в старинном наряде с чашкой творога на краю тропы. — А одежа пестрая, чтобы я их не посшибал, когда на телеге ехать буду. Такую издалече видать! — он крякнул, оставшись доволен, что о его транспорте подумали в первую очередь.

— У нас и так орехи на тропе продают, зачем нам творог еще? — проворчала бабка, недовольно поморщившись.

— И еще хочет деревья наши покромсать.

Бабка закрыла рот рукой.

— Да, дескать, у них там все покромсано, и у нас надыть.

— У нас и так деревья кромсать начали. Вот поймать бы того умника, да отхлыстать! — Бабка, кряхтя, встала и стала собирать посуду со стола.

— Вот я и свез его обратно, — Шишел стал набивать трубку, смотря в окно. — Бабки с творогом еще туды-сюды, а деревья кромсать негоже. Да-а. Вот выберут меня в сход, — Шишел выпустил облачко дыма, — я там им скажу, что делать надо. А то лес совсем забросили.

Тюса сидела на кровати и увлеченно читала книгу, которую она нашла в тумбочке у кровати. Книга называлась 'Сказки и предания ливнасов', на темно-синей обложке парил над верхушками деревьев Аврис. Но, несмотря на оптимистичного Авриса, сказки оказались одна мрачнее другой. В некоторых водяные чинили настоящий произвол, утаскивая на дно озера целые семьи, в других матери теряли младенцев в глубоких пещерах. Прочтя последнюю сказку, где к девочке, которая одна сидела дома, пришла какая-то нечисть и стала заставлять ее танцевать, Тюса громко захлопнула книгу и швырнула ее на пол.

— Ничего себе сказочки! — возмутилась она. — Надо им другой конец придумать!

Несмотря на решение полностью переделать местный фольклор, ей все равно было не по себе. Во-первых, потому что уже было поздно, во-вторых, она была дома совершенно одна — Фабиус пошел в гости к Мимозе, в-третьих, потому что книжка с милым Аврисом на обложке здорово ее напугала — а вдруг у них в лесу и правда все так на самом деле? И, наконец, в-четвертых, за окном началась гроза, которая словно сгустила три первых пункта — нервы кикиморки были на пределе.