Шакир подошел к одному из столиков у двери и бесцеремонно подтянул к себе деревянную скамейку. Хаджи Этхем уселся напротив. Оба молчали. Шакир-бей оглядел кофейню. Народу было полно, и все окна запотели. Из угла долетали голоса двух критян, которые о чем-то беседовали, тряся длинными белыми усами. Чуть поодаль, возле очага, пятеро торговцев лошадьми затеяли какой-то спор. Свет лампы, качавшейся под потолком в самой середине комнаты, освещал головные уборы посетителей. Фески, барашковые шапочки, овчинные колпаки покачивались, как цветы на ветру. На деревянной перегородке, отделявшей посетителей от очага, на полочках стояли наргиле[20], поблескивали медные желтые подносы, поставленные на ребро, а сбоку висели длинные красные трубки.

С темных стен на эту беспрерывно колышущуюся клумбу из людских голов смотрели изображения тучных персидских красавиц с венцами на головах и нитями жемчуга на шеях. Две цветные литографии представляли сцены из «Отелло». На первой был изображен Яго, поднимающий с земли платок, оброненный Дездемоной. На другой — Дездемона, распростертая на роскошной постели, и белобородый ревнивый мавр, занесший руку, чтобы вонзить ей в горло кинжал.

Шакир торчал в этой кофейне целыми днями, и все это уже его не интересовало. Он просто ждал, когда Хаджи Этхем начнет рассказывать. Но, не выдержав, прищурил глаз и сделал знак головой, будто спрашивал: «Ну, как?»

— Плохо! — откликнулся на его Вопрос Хаджи Этхем.

— Он заплатил деньги?

— Сполна!

— Что нам теперь делать?

— Не знаю.

— Разве ты ничего не придумал?

— Дело трудное. Можно в два счета погореть. Надо поскорее избавиться от этой девки. Выкрасть ее, что ли?

Шакир, сверкнув глазами, наклонился к приятелю:

— А отец? Ты сможешь его уговорить?

Хаджи Этхем молча поглядел на него, как бы говоря: «Что за вопрос!»

— А куда ему деваться, если дело вскроется, загремим все трое…

Шакир его уже не слушал. Он погрузился в какие-то свои мысли.

— Сможем мы это сделать сейчас же? — тихо спросил он.

— Не так-то просто. Куда мы ее увезем?

— В наш летний дом, — перебил Шакир. — Я увезу! Хаджи Этхем недовольно покосился на приятеля.

— Ас матерью что нам делать?

Шакир толком не понял, что тот имеет в виду.

— С матерью? Пусть себе дома сидит. На что она мне? Мне дочь нужна!

Лицо Хаджи Этхема стало совсем злым.

— О ком ты говоришь, скажи на милость?

— О дочери каймакама.

Хаджи Этхем резко махнул рукой, точно отбрасывая что-то.

— Оставь ты это, ради Аллаха, Шакир-бей! Ты все думаешь о своих удовольствиях. А я говорю об этой девчонке, Кюбре. Напрасно мы ввязались в эту историю. Все бы тебе только с бабами путаться… Если мы не разделаемся с Кюброй, плохи наши дела! Особенно сейчас, когда у каймакама развязаны руки. Он нас в порошок сотрет. Неужели ты хочешь, чтобы нас осрамили на всю округу, чтобы нас по судам затаскали?

— Но ведь ты уже все уладил?

— Какое там — уладил! Шакир-бей, ты жизни не знаешь! Ослеп, что ли? Правду сказать, я чуть было не загремел раньше вас всех. Пока мы собирались спихнуть в яму Юсуфа, сукина дочка весь наш план раскрыла. Пришлось пустить в ход ножичгк. Все мои надежды были на долг каймакама. А сейчас чего ему бояться? А тут еще этот парень, что волком смотрит, Юсуф… Придет время, конечно, и с ним рассчитаемся. Все это, без сомнения, — его рук дело. Я так и не знаю, где он раздобыл триста двадцать лир. Может, ограбил кого-нибудь? Что ты на это скажешь?

Шакир посмотрел на него холодным взглядом:

— Ладно! А как с Муаззез? Как с нею?

Хаджи Этхем встал. Поднялся и Шакир. Они подошли к двери. Дождь немного утих. Когда они расставались у кофейни, Хаджи Этхем проговорил:

— Ты совсем ослеп от любви, бей… Съезди-ка в Измир, проветрись!

Триста лир Юсуф добыл не на большой дороге.

В тот же день, когда Кюбра рассказала им свою историю, Юсуф вечером вышел из дома и отправился к Али.

Не успел он войти в темную лавку, как Али бросился ему навстречу:

— Что с тобой, Юсуф?

Юсуф прислонился к мешку с фасолью. Его лицо никогда не выражало такого сильного волнения. Окинув Али долгим, пристальным взглядом, он произнес:

— Что вы все за люди!

В этой короткой фразе прозвучало такое гневное возмущение, что Али остолбенел.

— Что случилось, Юсуф?! — повторил он.

Но тут в лавку вошел покупатель и спросил рису. Когда Али отвесил товар, снова подошел к Юсуфу, тот уже овладел собой. Теперь на его губах играла обычная равнодушная улыбка. Эта улыбка, как стена, отгораживала его от окружающих людей, которых он никак не мог, да и не хотел, понять. Она была его последним прибежищем. Ему казалось, что только за этой холодной стеной может он спастись от того мутного бурлящего потока, который грозит захлестнуть его. За показным равнодушием он скрывал те чувства, которые всколыхнул в нем рассказ Кюбры, да и что ему оставалось делать. Он не мог бы найти общего языка со всеми этими людьми, они все равно никогда не поняли бы Юсуфа. К тому же говорить следует лишь о том, что доступно твоему разумению, а Юсуф даже в истории с Кюброй все еще многого не понимал. И смутно чувствовал, что никогда не поймет. Вот отчего в этот мучительный и страшный час своей жизни он принял обычный невозмутимый вид и рассказал Али только то, что ему стало известно.

Али выслушал его, ни о чем не спрашивая. Только под конец рассказа лицо его залилось краской.

— Такого я даже не мог себе представить! Эти люди еще подлее, чем я думал. Значит, вот зачем им понадобилось опутать твоего отца! Если что-нибудь выйдет наружу, они с его помощью хотят спрятать концы в воду. А Шакир думает еще и Муаззез заполучить…

— От моего отца теперь толку мало. Он растерялся и не знает, что делать.

Поколебавшись немного, Али спросил:

— А Муаззез знает об этой истории?

— Вряд ли. Откуда ей знать!

— Она согласна выйти за Шакира?

— Что она понимает! Она еще ребенок.,4-У Али заблестели глаза.

— Как это не понимает? Если она узнает, что за негодяй этот Шакир, она его имени слышать не захочет.

Юсуф не понял, куда он клонит, и только пожал плечами. Али что-то хотел добавить, но не мог. Он несколько раз открывал рот, но так ничего не произнес. Юсуф задумался.

— А ведь в это дело они и меня хотели впутать! — внезапно проговорил он с усмешкой.

— В какое дело, — не понял Али, — а молодец девчонка! Я никогда ее не видел. Какая она?

— Не спрашивай! Смотреть больно. Но что-то в ней есть. Она так просто этого не оставит. Что-нибудь сотворит. Я как вижу ее в доме, так робею…

Али, желая вновь вернуться к теме, не дававшей ему покоя, сказал:

— Надо, чтобы твой отец уплатил долг! Его слова дошли до Юсуфа не сразу.

— Но как же он заплатит? Где возьмет столько денег?

И тут Али вдруг выпалил, сам удивляясь собственной храбрости:

— Я дам!

— Ты хочешь жениться на Муаззез? — медленно проговорил Юсуф, глядя ему в глаза.

Али вспыхнул и кивнул. Юсуф поднялся и хлопнул его по плечу:

— Я знаю, что в этом мире так просто добро не делают. Потому и спросил. Чего ты краснеешь? Я полагаю, ты жених подходящий. Вечером скажу отцу.

Он наверняка согласится. Только как ты уговоришь своего отца, чтобы дал столько денег?

— Не беспокойся, — сказал Али.

Когда Юсуф выходил из лавки, он придвинулся к нему и прошептал:

— У моей бабушки денег куры не клюют. Мне она никогда ни в чем не отказывает. А отец ничего не узнает.

Бабушка Али по матери была хорошо известна в Эдремите. Она овдовела совсем молодой, оставшись с маленькой дочкой на руках, и одна управляла состоянием, доставшимся ей от отца и мужа. Она надевала сафьяновые сапожки и надолго уходила в свои оливковые рощи, подгоняла там поденщиков, продавала масло в Стамбул и Измир и, наконец, выдав дочь за отца Али Шерифа-эфенди, который был тогда довольно бедным молодым человеком, удалилась на покой. Теперь ее имуществом управляли зять и внук. Но говорили, что свое золото старая Ганимет-ханым хранит в укромном местечке, в дубовом сундучке, который всегда лежит у нее в головах. Когда ее спрашивали, верно ли это, она всегда отвечала: «Здесь лежат только деньги на саван. На них вы меня похороните». Частицы этого богатства, которого никто в глаза не видал, являлись на свет в виде брильянтовых сережек, нитки жемчуга или талисмана с бирюзовыми бусинками «от сглаза», когда кто-либо из родственников женился или совершалось обрезание детей.