Вскоре Медведь оказался на окраине поселка и, заметив кучу отбросов, с жадностью принялся есть. Тотчас откуда-то появилась свора собак.

Псы, давясь лаем, окружили Медведя, а тот, не переставая есть, лишь отмахивался от них лапой. Собачья стая, все прибывая, осмелела, стала наседать на Медведя, псы заходили сзади, норовя ухватить его за «штаны». Медведь крутился на одном месте, пятился назад и, наконец, не выдержав, кинулся бежать под аккомпанемент собачьего лая. Псы гнали его по узкой улочке поселка, из приземистых бревенчатых домиков выбегали наспех одетые люди, послышались выстрелы. Медведь, оглушенный всей этой кутерьмой, метался по поселку, не зная, как ему выбраться.

Наконец где-то вдали он увидел белую полоску льда и бросился было к ней. Но тут поодаль раздался короткий сухой щелчок, что-то тупо ткнулось в шею Медведя и обожгло ему горло. Он сделал еще несколько шагов и упал в снег. Его глаза окутала тьма, на какое-то короткое мгновение ему показалось, что он снова стал Медвежонком и очутился в материнской берлоге, а потом все исчезло, и Медведь впервые почувствовал невыносимый, проникающий в самое сердце холод…

Дмитрий Иванов

По одной из версий, отдаленный потомок Карла Анжуйского барон Роберто Орос ди Бартини в 1923 году по решению ЦК Итальянской компартии тайно эмигрировал в Советскую Россию. По другой – он бежал туда из Италии, ставшей фашистской. По третьей – вместе с тремя сообщниками захватил в Германии самолет и улетел на нем в красный Петроград. По четвертой – его выкрали в Италии советские агенты. Так или иначе, но в России он стал засекреченным главным авиаконструктором. Генеральных конструкторов тогда еще не придумали.

Биография этого человека запутана с момента его рождения. И чтобы сделать ее достоверной, надо найти документы, возможно, еще хранящиеся в Италии, Австрии, Венгрии, в бывшей Югославии, Германии, Китае, Сирии, на Цейлоне… В тех же, что существуют, далеко не всегда совпадают отдельные факты их толкования. Даже фамилия его в одних документах пишется как Орос ди Бартини, в других как Орожди. В одних архивных извлечениях он значится уроженцем австрийской, в других – венгерской части тогдашней двуединой монархии, в третьих – говорится, что в 1920 году он был репатриирован из лагеря военнопленных под Владивостоком как подданный короля Италии.

Поэтому, чтобы биографию Бартини выстроить, опираться придется прежде всего на его собственные рассказы.

На свет он появился «незаконно». Его мать, сирота семнадцати лет, не выдержав насмешек, положила ночью спящего младенца на крыльцо дома своих опекунов и утопилась. После чего заботу о нем взяла на себя семья крестьянина, который вскоре стал садовником в резиденции вице-губернатора австрийской провинции Фиуме, барона Лодовико Орос ди Бартини.

Супругов ди Бартини связывало многое. Но они не любили друг друга, и за это – верила донна Паола – небо покарало их бездетностью. Искупить свою вину они могли, только дав счастье чужому ребенку. И тут появился малыш Роберто, днями напролет тихо игравший в саду резиденции.

Словом, донна предложила садовнику отдать ей Роберто с тем, чтобы они с мужем его усыновили. Садовник на ее предложение ответил отказом. Тогда это дело было поручено детективу. Тот поручение выполнил, но, докладывая о результатах, вдруг запнулся. В итоге оказалось, что отец мальчика… барон Лодовико.

Эти события, скорее всего, недалеки от истины. Недаром Роберт Людовигович и в автобиографической киноповести «Цепь», и в частных разговорах, казалось бы, ничем не связанных с теми давними эпизодами, постоянно обращался к этой теме. А в письме, которое он назвал «Моя воля», найденном наскоро спрятанным между рамами окна при разборе его домашнего архива, просил «собрать сведения обо всей моей жизни. Извлеките из нее урок…»

Познакомиться с ним и побывать у него в доме мне довелось в начале 1960-х. До этого момента я никогда его не видел, только кое-что о нем слышал. И надеялся услышать еще что-либо, причем уже от него самого, без привнесений, неизбежных в устном творчестве.

Жил Бартини тогда, как, впрочем, и почти всегда, один, отдельно от жены, сына и внука, которых очень любил. Эта загадка, среди многих вскоре последовавших, для меня разрешилась в тот же день и наглядно: Бартини был явно неприемлем в совместном быту.

В частности, желал иметь свои бумаги, вещи, книги, по крайней мере, те, которыми пользовался на тот момент, постоянно под рукой, разложенными на столах, стульях и просто на полу в невообразимом, но хорошо ему самому известном порядке. В солнечный летний день в его квартиру с наглухо зашторенными окнами еле пробивался шум с Кутузовского проспекта.

В большой проходной комнате слабо и рассеянно светила люстра, укутанная марлей, в дальней, служившей ему кабинетом, над исчерканной рукописью с многоэтажными формулами, завалившей изящную модель летательного аппарата, горела настольная лампа с самодельным абажуром из плотной зеленой бумаги.

Заметив мое удивление, Бартини объяснил: у него не суживаются зрачки, яркий свет режет ему глаза – после какой-то болезни, перенесенной несколько лет назад. Опять же – когда, где? В Италии, Австрии, Венгрии, Чехии или уже в России? Или в те десять лет, которые он провел в сталинских тюрьмах?..

Был он невысок, крепок, хотя уже несколько грузен: к семидесяти перестал делать гимнастику. Общителен – однако до границы, которую сам ставил. Даже перед очень близкими людьми раскрывался не до конца, что выяснилось гораздо позже, когда разобрали его домашний и служебный архивы. Работал на износ, до последней минуты.

Поднялся из-за стола, видно, почувствовав себя плохо, и упал. Нашли его только два дня спустя. Он никогда не спешил в делах, вернее, не суетился, потому что, кажется, испытал и пережил все – успехи и провалы, отчаяние и счастье, любовь и дружбу, верность и предательство, – ни от чего не открещиваясь. По натуре крайне эмоциональный, нервный, он, вероятно, когда-то раз и навсегда заставил себя «держаться в струне». В конце восьмого десятка помнил в деталях – и что было давным-давно в Фиуме, и что произошло год, десять лет назад на заводе или в министерстве. Разговаривая, всегда следил, понятно ли он высказывается, не потерял ли собеседник нить рассуждений…

В его доме среди множества предметов – молчаливых свидетельств прошлого – обращали на себя внимание две фотографии под стеклом на стене. На одной – молодой, гордый аристократ Роберто в энергичном байроновском полуобороте, на другой – он же лаццароне, деклассированный элемент в Италии, жалкий, не опасный, а скорее даже полезный для новых хозяев страны. Это были неплохие маскировки, но даже они не помогли. Полиция в конце концов все же напала на след диковинного барона, то возникавшего в разных местностях, то вдруг исчезавшего, ниоткуда вроде бы не уезжая. И в 1923 году Бартини эмигрировал через Германию в Советскую Россию, в Петроград.

…Программу для Роберто составили жесткую. В Москве его ждали делегат от КПИ в исполкоме Коминтерна Антонио Грамши и Ян Берзин из Разведуправления РККА, где нужны были свежие сведения о белоэмигрантских организациях в Европе, в странах, где Бартини побывал по дороге в порт Штеттина.

…Фотографии из папки с надписью «1923 год»: Москва, зима. Старый дом в Мерзляковском переулке, ныне снесенный, – общежитие Реввоенсовета, комната более чем скромная. Убогость жилья не пугала Роберто, в Италии он жил и в ночлежках. Тогда ему было 26 лет. Что произошло за эти годы, он вскоре изложил в автобиографии, вступая в РКП(б). Родился… Семья… Отец, которого Роберто любил и уважал как человека достаточно прогрессивного. Один из переданных сыну отцовских идеалов – во всех, без малейших отступлений, отношениях с людьми ни при каких обстоятельствах не пользоваться привилегиями, если ты их не заслужил. И решать, заслужил ты их или нет, – не тебе…