Когда я ночевал у брата, мы, между прочим, вспомнили и тётю Фахрие.

— Да, как бы не забыть, Иффет, — спохватился брат. — Ты обязательно побывай у неё, и как можно скорее. Старушка тяжело больна, ей всё хуже и хуже. Недавно я оказался в тех краях и заглянул к ней. Она всё тебя вспоминала. Вспомнит — и сразу в слёзы. Смотри не забудь её навестить.

Тётя Фахрие была ангельской души женщина, и мы её любили, а вот с её детьми отношения у нас были неважные. Вернее, они недолюбливали нашу семью, считая нас людьми знатными, придворными. Когда была объявлена свобода, я слышал, сын тётушки, Ибрагим, всячески ругал пашу-батюшку. Теперь в этом доме появился ещё и зять. После всего, что со мной приключилось, Ибрагим вряд ли обрадуется моему визиту, во всяком случае, на хороший приём с его стороны рассчитывать не приходилось. Я процедил сквозь зубы: «Ладно, схожу как-нибудь». Но, говоря по правде, никакого желания ехать к тётушке у меня не было. Поняв моё настроение, Музаффер добавил:

— Не откладывай, Иффет. Может случиться, больше её не увидишь.

Эти слова изменили моё решение.

В субботу после полудня я собрался в Кысыклы. Я надеялся, что в такой день и в такое время ни Ибрагима, ни зятя не будет дома. Тётушку Фахрие я нашёл в беседке в саду. Набросив на плечи шаль, она сидела на покосившейся скамейке, грела свои старые кости на ласковом майском солнышке.

Меня она узнала ещё издали и поднялась на ноги, плечи её затряслись, шаль упала на землю.

— Мой Иффет, маленький Иффет пришёл! — радостно вскрикнула она и тут же расплакалась.

Она усадила меня рядом, долго разглядывала, целовала меня в щёки, в лоб, в глаза.

Тётушка оказалась не так больна, как расписывал мне брат. Она по-прежнему занималась хозяйством, хлопотала по дому и, справившись со своими делами, ещё успевала помочь детям. Но она очень сильно постарела, похудела и сгорбилась, лицо стало совсем маленьким, с кулачок, волосы побелели.

Старики упрямы, как дети: когда я, посидев у неё около двух часов, сказал, что мне пора возвращаться в Стамбул, тётушка возмутилась:

— Хоть на одну ночь останься у нас! А то умру — и ты будешь виноват, — со слезами в голосе настаивала она.

Бедняжка! Если бы она знала, почему я стеснялся остаться, наверное, не стала бы меня так упрашивать. Не желая огорчать дорогую тётушку, я вынужден был скрепя сердце согласиться.

Ночью, когда все в доме уснули, тётушка Фахрие зашла ко мне в комнату. Я хотел было закрыть окно, но она меня удержала, поплотнее закутавшись в шаль, села в кресло. Мы говорили только о прошлом. Я чувствовал, что она хочет ещё что-то сказать, но не знает, с чего начать.

— Иффет, тебе, может быть, известно, что я совсем не богата и у меня ничего больше почти не осталось. Была в Ускюдаре небольшая лавчонка — сгорела, а несколько месяцев назад мы продали и участок. Я получила четыреста лир, триста отдала детям, ну и осталось всего сто. Боюсь, что и эти деньги теперь уплывут. Знаешь, человек не может спокойно умереть, если на похороны у него ничего не осталось. Вот я и думаю, не положить ли эту сотню в банк?

— По-моему, правильно сделаешь, тётушка.

— Так-то оно так, но я сама в Стамбул поехать не могу. Видишь, какая я стала. Кто же положит?

Я промолчал.

— Если я тебя попрошу об этом, Иффет, хорошо?

— А может, лучше поручить это Ибрагим-бею или вашему зятю?

— Можно, конечно, — сказала она после некоторого колебания. — Но, пожалуй, лучше, если они не будут знать об этих деньгах. Как приспичит им, станут клянчить. Ну, а я — отказывать не умею.

Я опять промолчал.

— А потом, знаешь, Иффет, скажу тебе откровенно, я им не доверяю. Более надежного человека, чем ты, у меня нет.

Я почувствовал, как к глазам подступили слёзы. Чтобы их скрыть, я рассмеялся деревянным, неестественным смехом.

— Разве коту доверяют сыр?

— Что за глупости ты говоришь, Иффет?

— А разве ты не слыхала, что я сидел в тюрьме за воровство?

— Знаю, Иффет, всё знаю, но тебя оклеветали, — сказала она и опять расплакалась.

— Вот тётя Хатидже то же самое говорит, но это не клевета. Это жизнь. Случилось несчастье. Ничего не поделаешь.

Тётя Фахрие не могла больше вымолвить ни слова и плакала навзрыд.

Всю эту историю с банком она, конечно, придумала, чтобы утешить меня и подбодрить, вернуть мне утерянную веру в себя и доказать, что не считает меня вором. Из сострадания она готова была пожертвовать этими деньгами, отдать их мне, как милостыню.

И хотя мне совсем не хотелось связываться с тётушкиными деньгами, отказать ей я не смел. Она желала внушить мне, что я остался всё таким же честным человеком. Как мог я разубедить её в том, что доброта эта бесполезна?

Никогда не забуду, как я волновался, пока не положил эти сто лир в банк. Я боялся, что у меня их могут украсть, и всю дорогу, пока ехал на пароходе и шёл по улице, не отнимал руки от бумажника.

Прошло уже два месяца, как я вышел из тюрьмы. Джеляль, забросив свои дела, бегал вместе со мной по городу, чтобы устроить меня на работу. Времена в Стамбуле были тяжёлые. Люди предприимчивые, с незапятнанной репутацией и те голодали, а о таких, как я, и говорить не приходилось.

Мой друг старался всячески меня подбодрить, но порой тоже впадал в уныние и начинал ворчать:

— Что за проклятые времена! Небо как пламень, земля как камень!

Бедняга сам находился в крайне стеснённых обстоятельствах, дела у него шли совсем неважно.

Джеляль ещё юношей был непримиримым революционером, и конституция триста двадцать четвёртого года[22] не могла его удовлетворить. Впрочем, он принадлежал к тем людям, которые не могут мириться ни с какими режимами. Ибо надежды их и чаяния идут так далеко, что народам и странам за ними никогда не угнаться. Как и большинство идеалистов, он не мог или не хотел видеть, что плохое неотделимо от хорошего, зло — от добра, — ведь так уж устроен этот мир. Подобные люди никогда не будут преуспевать в жизни.

Мой друг не ждал ни от кого помощи. Он с трудом мог прокормить свою семью, еле-еле сводил концы с концами.

Возвратясь как-то вечером домой, я нашёл письмо от Джеляля. Он сообщал мне, что торговец готовым платьем, по имени Аристиди-эфенди, согласен предоставить мне работу, и я должен завтра же явиться к нему в его магазин на Галате[23].

«Что это за человек, хорошо не знаю. Только недавно взялся вести его дела. Вчера он заходил ко мне в контору и говорил, что нуждается в толковом, деловом молодом помощнике. Я рекомендовал тебя. Он просил срочно к нему зайти. Может быть, вам удастся договориться».

На следующее утро я отправился по указанному адресу. Меня провели в маленькую, тесную конторку. Грек Аристиди-эфенди оказался худощавым мужчиной невысокого роста, лет пятидесяти. Один ус у него заметно общипала оспа; глаза были весёлые, с хитрецой.

Меня он встретил радушно, усадил напротив себя, рассказал, что его фирма ведёт торговые дела в Анатолии и в Европе, что ему нужен трудолюбивый и расторопный служащий, который знал бы турецкий и французский, что время от времени придётся ездить по делам в Анатолию.

Я признался, что не больно смыслю в торговых делах.

— Не важно, — с добродушной усмешкой успокоил он меня. — Вы ещё молоды — научитесь. Я и то не рискну утверждать, что хорошо разбираюсь в делах, — добавил он и рассмеялся.

Узнав, какое он положит мне жалованье, я согласился, На прощанье Аристиди-эфенди сказал мне:

— Ну что ж, завтра жду вас с рекомендациями.

Я смутился, не зная, что ответить: да, положение моё оказалось затруднительным. Конечно, можно было бы сказать, что у меня нет никаких бумаг, так как до сих пор я нигде ещё не работал. Но как потом вывёртываться? Как я могу скрыть своё прошлое? Рано или поздно оно станет известным. Каждый день жить и дрожать, что тебя выгонят, и ты опять останешься без куска хлеба? После тягостного минутного молчания я решил сказать всю правду.