Намие словно боялась, что я рассержусь на неё, и потому ластилась ко мне, кидалась на шею, гладила подбородок, стараясь проявить всё своё кокетство и умение.

— Ну, давай, мой миленький, проснись, скажи, чтоб принесли водки. А то ты у меня не развеселишься. Прикажи этому типу, у которого вместо носа баклажан!

Это она говорила про Лигор-агу, — нос у него действительно был длинный и фиолетовый, напоминавший зрелый баклажан.

Через двадцать минут стол был накрыт. Первый стаканчик Намие заставила меня выпить чуть ли не силой. А потом я уже не стал ломаться. Поддев привычным движением на вилку закуску, она совала её мне в рот, не забывая и о себе.

После третьего стаканчика я начал пьянеть. Намие подвинулась поближе ко мне, обвила рукой мою шею и поила меня собственноручно.

— Послушай, надо найти уд, я тебе сейчас станцую.

— Да здесь нельзя. Неприлично. Она удивилась:

— Что же тут неприличного? Кому какое дело!

С большим трудом мне удалось её отговорить от этой затеи. Но когда появился Лигор-ага с новым подносом, Намие опять завела разговор об уде:

— Наш бей, того и гляди, с тоски удавится. Давай, соколик, разыщи где-нибудь уд, приходи с ним, и мы попляшем!

Номерной с недовольным видом оборвал её:

— Пляши, да только не здесь. Свое искусство завтра покажешь в другом месте.

Намие очень обиделась, однако не нашлась, что ответить, и сочла за лучшее обратить дело в шутку.

— А что это у тебя, начальник, вместо носа баклажан растёт? На каком навозе такие выращивают?

Лигор-ага зло поглядел на неё и процедил с нескрываемым презрением:

— Не уважай я господина, я бы тебе сейчас показал на каком!

Поведение номерного задело меня.

— Ты брось, Литор-ага, — заметил я строго. — Можешь идти, больше ты тут не нужен!

Он, не торопясь, собрал грязные тарелки и вышел. Я недовольно поглядел на Намие.

— Ты плохо поступила, — пристыдил я её. — Зачем связываешься с такими людьми? Они ведь не подбирают выражения. Оскорбят тебя — а я опять расхлёбывай.

— Ах, оставь, милок, опять ты за своё! Вот нашёлся бы уд, всё было бы хорошо! Вчера на Островах мы повеселились, так повеселились. И уд был, и скрипка, и кларнет или как её там зовут, эту дудку. В Аксарае парень есть, Длинным Ихсаном зовут, — он такой танец живота выдал — со смеху помрёшь! До самого утра веселились, только кузнецы из Трабзона нам всё испортили.

На жаргоне стамбульских апашей Намие стала рассказывать, какой скандал учинили трабзонские кузнецы. Многих её выражений я не понимал, и тогда она начинала изображать жестами. Всё больше пьянея, я слушал её вульгарный рассказ с удовольствием и хохотал до слёз.

В душе уже не было горечи, и мир казался теперь весёлым, смешным балаганом.

— Ох и жарко! С ума можно сойти! — вдруг объявила Намие.

Она сбросила туфли, сняла голубую блузу и осталась в одной грязной комбинации. Она всё подливала и подливала мне водки, заставляла пить, тыкая стаканом в рот, или пихала закуску, роняя её мне на рубашку и пачкая костюм. Потом Намие вдруг принялась петь хриплым голосом. Одной рукой она щипала меня за плечи, шею, руки, другой отчаянно жестикулировала, словно заправская певица, прищёлкивая в такт пальцами.

Хоть я и был уже изрядно пьян, однако сообразил, что всё это переходит рамки приличия, и заставил её замолчать. Мне было совсем невесело. И тут, уж не помню по какому поводу, мы сцепились опять, потом мне стало душно, я выскочил на балкон, простёр руки к холмам, из-за которых показался недавно родившийся месяц, и больше я ничего не помнил.

Когда я открыл глаза, уже светало. Я обнаружил, что тело моё лежит в комнате, а голова покоится на пороге балкона. Я продрог, голова налилась свинцом, тело ныло, губы пересохли.

Я с трудом встал и, шатаясь, вошёл в комнату. Свет ещё горел. На столе валялись пустые бутылки, перевёрнутые грязные тарелки. На краю дивана лежала Намие. Наклонившись, я посмотрел ей в лицо. Что это было за страшное созданье! Краска расплылась и размазалась по грязно-жёлтой коже. Из безобразно раскрытого рта доносился храп. На шее слипшийся грязный пучок волос, — концы их были жёлтыми от перекиси водорода, корни — чёрные. Время от времени она кашляла, и тогда выпиравшие ключицы начинали прыгать, словно хотели выскочить из груди.

Не помню, чтобы в самые чёрные дни мир предстал предо мной в столь отвратительном обличий! О такой ли ночи мечтал я, когда вечером шёл за этой женщиной вдоль трамвайных путей. Я собирался спасти падшее дитя из добропорядочной семьи. Излить своё горе. Свить в укромном месте Стамбула своё гнездышко. Я собирался воскресить это существо, в котором умер человек; возвратить его к жизни; заставить забыть те дни, когда она должна была бродить по улицам, подвергаясь унижениям и оскорблениям; сделать так, чтобы от нанесённых ей ран не осталось ничего, кроме, может быть, неизбежных шрамов. Я хотел совершить чудо. Два несчастных человека, на которых Стамбул наложил клеймо, начнут новую жизнь, очистив от скверны душу свою. Жалкий созидатель! Вот оно, твоё творение!

Глядя на женщину в предутренних сумерках, я понял, что предо мною труп, — это умерли мои надежды, мои мечты.

Я прикрыл полуголую женщину простыней и, как был, в одежде бросился на кровать. Голова гудела, тело дрожало от озноба. Я зажмурил глаза, которые обжигали слёзы обиды, и снова провалился куда-то в бездну.

Меня разбудил Лигор-ага. В руках у него была огромная миска:

— Я принёс ваш суп, Иффет-бей. Как бы не остыл. Ничего не соображая, я поглядел ему в лицо:

— Какой суп?

— Вы же просили суп из потрохов? Только что эта девка сказала: «Бей выпил лишнего. Просил поскорей принести суп из потрохов!»

— Я ничего не заказывал. А где она сама?

— Почём я знаю. Ушла. Она разве ничего вам не говорила?

— Нет, я спал.

— Вот стерва! Наверное, что-нибудь спёрла. Я бы её не выпустил, да она сказала: «Бей требует супа!» — вот я и поверил. Проверьте кошелёк, беим!

Кошелёк был на месте, но денег в нём не оказалось, семнадцать лир испарились. Часы она, видно, не решилась вытащить из жилетного кармана.

— Эх, беим, беим, — проговорил Лигор-ага, — разве с такими шлюхами можно связываться. Я ведь с первого взгляда понял, что это за птица. Надо бы в полицию заявить, да только неприятностей потом не оберёшься. Ведь это же отель! Да, теперь уж ничего не попишешь!

Я служил в фирме уже второй год, когда однажды, вечером под праздник Рамазана, совсем неожиданно получил телеграмму от Музаффера: «Дело выиграно. Немедленно приезжай в Стамбул».

Я был поражён. Вертел телеграмму и так и этак, не веря своим глазам. Процесс тянулся уже много лет, и я потерял всякую надежду. Правда, брат в последние месяцы часто писал мне, сообщая, что дело близится к концу. Месяц назад, когда я был в Стамбуле, он затащил меня к себе и долго рассказывал о всех деталях судебного разбирательства.

Поскольку Музаффер выказывал большую радость, я делал вид, что разделяю её, но, по правде говоря, мне не верилось, что всё это когда-нибудь кончится. Да и я не очень старался вникать в то, что говорил мне брат, покорно выслушивал его объяснения и, едва пробежав глазами бумаги и доверенности, подписывал всё, что мне подсовывали.

Увидя телеграмму, Джеляль очень обрадовался, он обнял и расцеловал меня.

— Ну, Иффет, ты спас свою шкуру. Я, наконец, могу быть спокойным за тебя, как отец, который удачно выдал замуж свою дочь.

Было решено, что завтра же я отправлюсь поездом в Стамбул. Мы просидели вместе допоздна. Занимаясь все эти годы торговлей, Джеляль стал чрезвычайно практичным. Он уже сделал кое-какие подсчёты, определил, сколько стоит теперь наш особняк и поместье, и сколько придётся на мою долю.

Однако действительность превзошла все ожидания. Поместье принесло куда больше денег, чем мы предполагали. Для такого человека, как я, это было настоящим богатством. С детства я никогда не думал о деньгах, не был алчным. К тому же я узнал, что такое нищета и голод, что такое радость, когда у тебя есть кусок хлеба. Эти деньги, словно свалившиеся с неба, меня сначала напугали, — о такой сумме я не мог даже мечтать.