Небо над Латераном было ослепительно-голубое, по стенам дворца вились глицинии, недавно завезенные крестоносцами с Востока, и легкий ветерок разносил их пряный, волнующий аромат.

Рахевин умолк, предоставляя Генриху говорить об их деле. Князь коротко изложил то, что было ему поручено Барбароссой. Он сказал, что кесарю известно письмо, посланное римским сенатом Конраду III, и что кесарь, разумеется, желает совершить въезд в Рим и короноваться с согласия сената, однако же напоминает сенату о том, что верховная власть над Римом принадлежит ему, кесарю, и признание этой его власти — условие sine qua non[6] существования самого сената.

Когда Генрих закончил, наступило минутное молчание. Слышалось только пение латеранских жаворонков где-то в вышине, над статуей Марка Аврелия. Наконец заговорил Арнольд Брешианский. В его тихом, ровном голосе звучала глубокая убежденность, страстная вера, которая воодушевляла этого с виду холодного, владеющего собой аскета. Генрих с удивлением чувствовал, что простые слова Арнольда покоряют ум, проникают прямо в сердце, хотя он внутренне сопротивлялся логике рассуждений монаха-еретика, который держал в своих руках судьбу вечной столицы.

— Кесарь забывает, — сказал Арнольд, — что обстоятельства переменились. Римский народ поднял голову из праха, и отныне судьбы этого города, а возможно, и не только этого города, зависят от него. Мы здесь спокойно и упорно созидаем нашу новую жизнь, которая, быть может, станет образцом для всего мира. Господь нам помогает, — тут в голосе его послышались патетические нотки, — господь помогает нам, и римский сенат возрождается, столь же могущественный и славный, как во времена Сципионов, а быть может, еще более могущественный, ибо ныне он озарен светом истинной веры. Не Юпитер ведет нас, и тем паче не Марс, но Христос, сказавший: «Блаженны миротворцы, ибо их есть царство небесное». Мы хотим мира. Воистину хотим. Однако тому, кто придет за короной к гробнице святого Петра, следует помнить: римский народ выше императора!

Он встал с камня и поднял вверх указательный палец; глаза его то вспыхивали мрачным огнем, то гасли, словно их застилал туман. Рахевин смотрел на него с легкой усмешкой, но Генриху было почти страшно слышать этот резкий, скрипучий голос. Казалось, то говорит не человек, а какой-то истукан.

— Установлением божиим римский народ испокон веков имеет право избирать императора из римлян или же из варваров. Если император пользуется властью, если он правит и повелевает, ведет рыцарей на войну и вершит суд — все это он делает на основе некоего права. Какого же права? Откуда оно у него? Он заимствует это право у римского народа, который избран изо всех народов, дабы служить основой и источником высшего права. Как иудейский народ есть источник веры, так народ римский есть источник власти.

Тут, воспользовавшись паузой, Рахевин вставил свое слово. Говорил он сдержанно, мягко, совсем не так, как неистовый Арнольд.

— Речь твоя справедлива, — сказал Рахевин и, заметив, что все взглянули на него с удивлением, поправился: — Вероятно, справедлива. Однако сейчас надо отложить в сторону наши споры и задать себе самый простой вопрос. Папа — в Риме, он ждет Барбароссу для коронования. И вот Барбаросса приезжает и венчается в соборе святого Петра. Что скажет на это римский сенат, для Барбароссы безразлично. Важно знать, что сделает римский сенат? Что сделает римский народ, что сделаешь ты, светлейший Пьерлеони, что сделают все видные сенаторы и те, кто толпится у ступеней Капитолия и кричит. «Согласны! Согласны!», одобряя все, что ты, Арнольд, представляешь на их одобрение? Как они поступят с кесарем и его людьми?

Арнольд при этом вопросе опешил, но обходительный Пьерлеони тряхнул кудрявой головой и любезно сказал:

— Это зависит от него, господа, от него самого! Если кесарь явится с согласия сената, если он примет приглашение сената и взойдет на Капитолий в лавровом венке, дабы почтить сей символ извечных римских добродетелей, он может рассчитывать на радушный прием. Но если кесарь хочет войны…

— Война между нами и нашим избранником невозможна! — возмутился Арнольд.

— Ну, раз вы не угрожаете войной, — поспешно вставил Рахевин, — то и кесарь запретит грабить город. Но если вы воспротивитесь его приезду…

— Тогда что? — спросил Пьерлеони, так как Рахевин запнулся.

— Ничего особенного. Кесарь въедет в град Льва без вашего согласия. Папа откроет ему ворота, и он коронуется без ваших оваций.

— Но тогда он не будет римским императором! — воскликнул Арнольд.

— Возможно. Но будет императором германским, — спокойно возразил Рахевин.

Наступила минутная пауза, потом опять заговорил Рахевин:

— Мы приехали сюда, я и кузен императора, польский князь Генрих (тут Пьерлеони с удивлением взглянул на Генриха и отвесил ему почтительный поклон), чтобы предложить вам мир. Если сенат признает власть кесаря и не станет противиться коронованию, все будет в порядке. Послушай, Арнольд, прибавил он тоном примирительным и увещевающим, — ведь ты и сам знаешь, что силы ваши невелики. Стоит кесарю и папе договориться, они раздавят вас как мышь. А меж тем кесарь мог бы вам быть защитой и опорой.

В глазах Арнольда вспыхнул мрачный огонь.

— Покамест папа и кесарь договорятся, в Тибре много воды утечет, и мы успеем построить нашу республику. Без продажных попов, — вдруг закричал он, — без разврата, без восточных благовоний! Мы, — и он ударил себя в грудь, — мы, римский народ, люди простые, служим не кесарю, не папе, а Италии… — Арнольд тяжело дышал, но когда Рахевин попытался что-то сказать, замахал на него рукой; — Все, что говорят о даре Константина{79}, - ложь, басни, над которыми смеется последняя кухарка в Риме… Папе надлежит держать в своей руке не меч, но ключи Петровы… иже дают отпущение грехов на земли!.. — Он громко засмеялся. — Отпущение на земли! Недействительны все их исповеди и отпущения, недействительны, продажны, обманны — как обманны их чудеса! Не видел я, что ли, как святой Бернар пытался воскрешать мертвых в Париже и в Клерво? А господь отказал ему в чуде: двенадцать часов молился он над трупом девочки и руки на нее возлагал, а господь от него отвернулся. За то, что живет он в роскоши, за то, что ходит у себя в монастыре разряженный в парчу, как король иерусалимский… О, горе, горе! А разве не предвещал он победу Конраду в Святой земле? И как он со стыда не сгорит, этот лжепророк? А на престоле Петровом сидит его ученик… Мои «ломбардцы», как их здесь прозвали, исповедуются друг перед другом. Ибо лучше исповедоваться перед простым человеком, нежели выбалтывать свои грехи в продажное ухо, которое склоняется к грешнику за деньги. О, горе, горе!

— Увы! — вздохнул Рахевин. — Мирские блага немало душ совратили и предали дьяволу. Но и немало бедняков, пусть с благими намерениями, угодят в его тенета, — тут он поднял палец и многозначительно взглянул на Арнольда. Тот стойко выдержал его взгляд.

— Да, мы создали римскую церковь: всякий, кто верует, может обрести спасение, но слова Евангелия должны быть для него непреложной истиной, а не фигуральным выражением…

— Не нам толковать святое Евангелие…

— Как это не нам? Всякий, на кого нисходит дух святой, обязан не таить свои мысли.

— Еще одно слово, — ласково молвил Рахевин, — и я поверю, что ты еретик.

Арнольд улыбнулся и промолчал. Затем, взглянув на Генриха и заметив, что тот смотрит на него во все глаза, снова улыбнулся, но уже веселей, сердечней. И от этих улыбок суровое его лицо прояснилось, словно показались среди туч проблески голубого неба. И сразу стало понятно, что этот человек способен увлекать и очаровывать сердца.

— Почему ты так меня слушаешь, любезный князь? — спросил он.

— Слушаю и дивлюсь, — ответил Генрих. — Мне кажется, я здесь многому могу научиться.

— Что ж, собери эти горчичные зерна и возьми их с собой. Я знаю ваш край и ваш народ. Быть может, какое-нибудь из зерен даст там всходы?