Когда всадники приблизились к нему по длинной подъездной дороге, вымощенной каменными плитами, меж которыми пробивалась травка, эта горная обитель уже не показалась им такой суровой. На распахнутых ставнях пестрели узоры из разноцветных точек, во дворе за наружной оградой росло множество ярких цветов, а постучавшись в ворота, всадники услышали веселые возгласы и смех. Но когда они въехали во внутренний двор, там было пусто. Пришлось подождать, пока откуда-то выскочил работник. Давясь от смеха, он взял коней под уздцы и повел в конюшню. Только тогда во двор выплыла толстая старуха в монашеском капюшоне и спросила, зачем пожаловали. Князь сказал, что он из Польши и хочет поговорить по важному делу с княжной Гертрудой. Старуха поспешно провела их в длинный сводчатый коридор. Пол тут был земляной, от него веяло прохладой, что было очень приятно после долгого пути по жаре. В коридоре гостям тоже пришлось порядочно ждать.

Но вот послышались быстрые шаги, и вошла молодая, но уже довольно полная женщина, живая, энергичная, с размашистыми движениями. Она остановилась у дверей, подбоченилась, потом, приставив ладонь козырьком ко лбу, начала всматриваться в гостей, — они сидели против солнца. Князь вскочил, подошел к ней, опустился на колени и хотел припасть к ее ногам. Но она не позволила и, подняв его, расцеловала в обе щеки. Потом отстранила на вытянутую руку и пытливо посмотрела на него светлыми глазами из-под густых русых бровей. Часто замигав, она что-то пробормотала, всхлипнула, и тут рот ее скривился, из глаз брызнули обильные слезы. Стоя неподвижно, она все смотрела на князя, потом, видно, хотела что-то еще сказать, но раздумала и, наконец, сердечно рассмеялась. От смеха лицо ее удивительно похорошело — будто солнце проглянуло сквозь туман.

— Забыла говорить по-нашему! — жалобно сказала она, еще улыбаясь.

— Не беда, я знаю по-немецки, мать научила, — утешил ее Генрих.

— Мать! — повторила монахиня и снова залилась слезами.

Тэли, который во время этого разговора стоял рядом с Лестко, вопросительно посмотрел на оруженосца. Долговязый Лестко нагнулся к нему и шепнул:

— Это его сестра, княжна Гертруда.

Но княжна уже утерла глаза краешком покрывала и торопливо повела князя во внутренние покои. О слугах никто не вспомнил. Они нерешительно повернулись в сторону двора, где их приезд был встречен таким веселым шумом, глянули в открытую дверь. Постояли так, потом, осмелев, приблизились к выходу. Двор снова был пуст, но вдруг по нему пробежала девушка, необычайно пышно одетая, вся в парче; она так мило смеялась, что еще долго слышался им ее звонкий смех и виделись ее золотистые кудри, словно промелькнула в сумеречном небе золотая иволга.

Тем временем князь Генрих вошел вслед за сестрой в келью, и они молча сели друг против друга. Юноша внимательно вглядывался в лицо сестры; он искал в чуть расплывшихся чертах молодой женщины то девичье, почти детское изящество, которое запомнилось ему при их прощании. Четырнадцатилетнюю Гертруду тогда, сразу после смерти отца, отправили из Ленчицы с присланными за ней монахинями в обитель, где настоятельницей была сестра княгини Саломеи. Князь долго смотрел на сестру и нашел наконец в ее погрубевшем лице то, чего ему хотелось. Не черты девочки-подростка, нет, а сходство с матерью, и вдруг ему представилась мать, невысокая, подвижная, изящная женщина, гибкая и стройная, хотя часто бывала беременна. Он увидел ее худощавое лицо, породистый орлиный нос, серьезные, а после кончины отца всегда грустные, глаза — она осталась вдовой с целой оравой детей на руках. Гертруда, то смеясь, то успокаиваясь, то утирая слезы, тоже смотрела на брата.

— Если б ты только знал, как Ортлиб красиво все описал: и как он с Оттоном был у матери, и о чем договорились, а потом как проходил сейм в Ленчице да кто там был, и о Болеславе писал, и о Мешко…

— Полно тебе! — сказал князь. — Ведь с тех пор прошло одиннадцать лет.

— Верно, — сказала Гертруда и опустила руки на колени. — Я об этом не подумала. Но, знаешь, вести от вас приходили так редко. Рассказывай же, что там нового? Что слышно в Ленчице, в Плоцке, в Кракове? Да, а в Познани…

Она запнулась и погрустнела. По ее лицу князь сразу понял, что она не хочет его огорчать: возможно, из-за связей с двором кесаря она сочувствовала брату Владиславу и боялась сказать что-нибудь обидное для младшего брата.

— Да что ж это я? — спохватилась Гертруда. — Такой гость у нас…

И снова смущенно умолкла, добрая, милая толстушка. Генрих улыбнулся, встал и, взяв в ладони обе ее руки, горячо их поцеловал. Гертруда, покраснев от радости, чмокнула брата в лоб.

— Ты похожа на мать, — сказал Генрих. — Очень похожа.

— В самом деле? — с явным удовольствием спросила сестра. — А на отца нет?

— Сдается мне, рука у тебя крепкая, как у отца, — сказал Генрих и похлопал монахиню по плечу. Она опять засмеялась.

— Знала бы ты, зачем я сюда приехал! — сказал князь и, немного помолчав, прибавил: — Да я, собственно, и сам не знаю зачем. Приехал как заложник{6}, но, надеюсь, здесь я все узнаю. Ортлиб здесь?

— Да, и мейстер Ортлиб, и Оттон.

— Чудесно, съехались все, кто мне нужен. Нам надо о многом посоветоваться, пока кесарь не выступил на братьев.

— Похоже, и не выступит. Лежит больной, еле дышит. Схватил в Иерусалиме лихорадку, совсем недавно вернулся в Бамберг и вот — лежит. Ох, думается мне, скоро будут избирать нового государя.

Гертруда обтерла лицо платком, скорбно, по-монашески вздохнула, и тут только князь вспомнил, что перед ним особа духовного звания, инокиня.

Ему было любопытно, о каком сейме упомянула Гертруда. Оттон и Ортлиб здесь, стало быть, путешествие его не напрасно. Но расспрашивать-не хотелось — перед глазами еще стояли горные пейзажи и зеленое озеро, в ушах звучали песенки Тэли и крики чаек над озером.

Князь смотрел на Гертруду, слушал речи смиренной инокини и думал о том, какое место заняла эта неблагодарная дочь княгини Саломеи в споре между братьями. Гертруду еще в детстве отдали ко двору Владислава и Агнессы, с тех пор и началась их дружба. Из всех детей Саломеи лишь она была близка с соперницей своей матери{7}. Конечно, теперь Агнесса живет либо в Бамберге, либо в своем замке в Саксонии, но, должно быть, они с Гертрудой часто видятся. Его подозрения укрепились, когда он услыхал, что единственная дочь Агнессы, Рихенца, недавно помолвленная с королем Испании, тоже гостит в Цвифальтене, ожидая здесь послов от своего супруга, которые выехали из далекого Леона за юной избранницей немолодого Альфонса{8}.

— Ты, верно, уже заметил ее, — прибавила Гертруда. — Хохотунья, по всему монастырю слышно ее смех, прелестная девушка и на княгиню Агнессу ничуть не похожа.

Князю пора было отдохнуть с дороги. У Гертруды, которая принесла в монастырь большой вклад и жила здесь с подобающей княжне роскошью, были свои особые покои и даже своя прислуга — старая нянька, вывезенная из Польши. Она могла принять брата как подобает: князю был отведен отдельный покой, а его слугам — горница по соседству. Генрих с изумлением осматривал просторное помещение, толстые каменные стены. Большое окно с красиво расписанными ставнями было распахнуто настежь: видны были горы и небо, свободно проникал свежий горный воздух. Пожалуй, только во Вроцлаве князь видел такие великолепные здания, в Плоцке, в Ленчице, в Познани все выглядело куда бедней, не говоря уж о Сандомире, городе торговом и богатом, но еще никогда не бывавшем столицей княжества.

Он, Генрих, будет первым князем этого города, скоро начнет там править. Мог бы и сейчас править — Болеслав давно разрешил ему ехать в наследное владение, но Генриху хотелось сперва побывать в Плоцке, в Кракове и вообще поездить по свету. Только что Гертруда вспоминала Плоцк, Ленчицу, свадьбу Болеслава. Помнит ли он? О да, и никогда в жизни не забудет. Ему тогда было шесть лет, совсем малыш, и Болеслав, которому недавно минуло тринадцать, казался ему взрослым, настоящим рыцарем. Ведь отец ударил Болеслава мечом, по французскому обычаю, так же, как дед посвящал в рыцари отца. Болеслав, отец и еще множество народу стояли посреди большой палаты плоцкого замка; мать держала малышей перед собой, чтобы в толчее их не ушибли. Юдитка орала благим матом — отец даже дернул себя за ус на кривой верхней губе и приказал нянькам унести ее. А потом вошли русские бояре в шубах и в золоте, в овчинных тулупах и шапках, от которых шел такой тяжкий дух, что княгиня Саломея то и дело прикрывала нос длинным, свисавшим до полу рукавом узорчатого платья. За боярами следовали сенные девушки будущей княгини, одетые по русскому обычаю, как монашки, в черное, с черными платками на головах и со свечами, будто на похороны собрались. Между этими черными монашками шла княжна — невеста Болеслава. На ней тоже было одеяние монахини, только белое. Оробевшая и удивленная тем, что ее не ведут под руки, она ступала очень медленно; хрупкая, почти детская фигурка тонула в белых складках, а глаза у нее были большие, лучистые. На руках у княжны алели красные сафьяновые перчатки с вышивкой по краю, как у епископа, и с крестом на тыльной стороне ладони. С минуту она шла, глядя в одну точку, словно завороженная — вся белая, с красными, как у палача, руками. Такой и запечатлелась она в памяти мальчика, Верхослава{9}, русская княжна, княгиня краковская и плоцкая. Потом он не раз просил у нее эти красные перчатки, но она все отказывалась их дать. Лишь однажды Генрих увидал их на женской половине — безжизненные, они лежали в аравийском ларце. А ему очень хотелось прикрепить их, как это делают рыцари, к своему шлему. Был у него такой блестящий шлем из посеребренной стали. То-то хороши были бы на нем эти красные перчатки!