У Захера

Быстрыми шагами он прошел коридор, ведущий в отдельные кабинеты ресторана Захера. Метрдотель едва успел посторониться. Открылась дверь. На него пахнуло смесью ароматов женских духов, цветов и вин. Сидящие на диванах гости поднялись.

– Мы ждали вас, монсеньор, и поэтому не начинали. – Послышался веселый и громкий голос графа Ойоса. – Думаю, вам знакомы эти прекрасные создания, – добавил он, кивнув на двух хорошеньких девушек, уже сделавших себе имя в театре оперетты. – А вот и Маринка.

Он указал на молодую хрупкую женщину, державшуюся несколько в стороне, со смуглым лицом, удлиненными глазами и блестящими черными волосами, туго стянутыми на маленькой головке.

– Она родом с юга России, – продолжал граф, – но осела в нашей Буковине и сносно говорит по-немецки.

Рудольф взглянул на цыганку. Она показалась ему ничем не примечательной, но он дружески ей поклонился и протянул руку человеку средних лет, с обветренным лицом и уже седыми висками. Это был его кузен и постоянный компаньон по развлечениям и охоте, принц Филипп Кобургский.

– А теперь, друзья мои, за стол, – сказал Рудольф. – Займемся наконец серьезными вещами. Надо выпить. Дайте мне водки, Ойос, я выпью за здоровье Маринки.

Он залпом осушил бокал и попросил вновь его наполнить.

Поздно ночью цыганка начала петь. По его просьбе погасили половину свечей, освещавших салон. В помещение вошел бледный человек с миндалевидными глазами, в тесной куртке, с гитарой в руках. Опершись о стену, запрокинув голову и устремив взгляд вдаль, цыганка, казалось, витала где-то далеко. Глубина ее голоса поражала. Манера исполнения, присущее ей чувство ритма делали уже порядком затасканные мелодии по-новому волнующими. Она пела и цыганские, и русские песни, глубоко проникавшие в душу; даже их радостные мотивы приобретали трагический оттенок.

Как это совпадало с состоянием больной души Рудольфа в тот вечер! Сердце его разрывалось. Как мог он жить дальше после последнего разговора с Ганни? Он оплакивал едва возникшее и уже навсегда потерянное счастье… Но голос Маринки приносил неземное облегчение, отрешенность. „Наркотик из недр Индии“, – думал он и не давал ей передохнуть. Когда она наконец умолкла, Рудольф привлек ее к себе, взял за руку. Они долгое время сидели молча. Вдруг она наклонилась к принцу, коснулась губами его лба и произнесла по-русски:

– Бедный!

– Что это означает? – спросил Рудольф. Она не ответила. Никто не знал значения этого слова.

– Это по-русски, – сказал Ойос. – Из их языка я знаю только слово „ничего“ и не вполне уверен, правильно ли понимаю его смысл.

Визит императрицы

В то утро, в девять часов, Лошека, наводившего порядок в салоне, соседнем со спальней принца, ожидал сюрприз. Дверь отворилась, и он увидел императрицу. Одетая в черное, с веером в руке, она была одна. Еще никогда не приходила она к сыну. Не менее удивительным было и то, что ее никто не сопровождал. Особенно поразило старого слугу, проведшего в Хофбурге более тридцати лет, – как она смогла без слуг, без фрейлин преодолеть длинный путь из своих апартаментов до комнат Рудольфа.

Легкой и быстрой походкой, сохранившейся у нее, несмотря на возраст – ей было уже за пятьдесят, – она приблизилась к Лошеку, который не переставал отвешивать поклоны.

– Мой сын у себя? – спросила императрица.

– Его Высочество на аудиенции в зале приемов, – ответил Лошек. – Если Ваше Величество желает, я пойду предупредить принца.

– Нет, я не хочу его тревожить, – сказала императрица. – Я пришла поговорить с тобой, Лошек.

Старик недоуменно смотрел на нее, не в силах понять смысла происходящего. Императрица продолжала:

– Как он себя чувствует, Лошек? Ты всегда жил рядом с ним и знаешь его так же хорошо, как и я. Последнее время он плохо выглядит. Быть может, он немного простудился? Или переутомлен?

– Это так, Ваше Величество, – сказал Лошек. – Переутомлен, и ничего больше. Принц устал… в этом все дело. Других причин нет. Он плохо спит, да и сон его не крепок. Когда я поутру вхожу к нему, я это ясно вижу. Иногда он стонет во сне… Мне так жалко его… И еще более жалко его будить. Но таков приказ. Он не простил бы мне непослушания. Он ложится слишком поздно, это верно… Но уж такая у него жизнь.

Он смолк. Императрица внимательно слушала длинную тираду старого слуги, наполовину скрыв лицо веером. Когда Лошек добавил:

– Он будет тронут, узнав, что Ваше Величество приходили к нему, – императрица прервала его:

– Ты ему ничего не скажешь, Лошек, я приказываю тебе. Возможно, на днях я зайду еще.

Она сделала несколько шагов, оглядела комнату. Ее взор задержался на письменном столе. В центре его, позади письменного прибора, гримасничал человеческий череп. Она пожала плечами, приблизилась, пристально разглядывая череп, потом медленно, как бы нехотя, отвернулась. Рядом с чернильницей лежал револьвер. Указав на него Лошеку, она сказала:

– Ты это здесь оставляешь? Это плохо! Плохо!

С этими словами императрица так поспешно вышла из комнаты, что Лошек не успел открыть перед ней дверь. Она исчезла, оставив после себя запах гелиотропа. Старик, ноги которого подгибались от волнения, почти упал на стул. Он должен был успокоиться, прежде чем попытаться понять смысл только что происшедшей сцены.

В Пратере

Всю вторую половину октября в Вене стояла чудесная погода. В аллеях Пратера, под деревьями, едва тронутыми желтизной, собирались гуляющие, верхом или в экипажах, чтобы насладиться последними теплыми днями. Здесь обменивались поклонами люди из высшего света и деловых кругов, известные актрисы. Тут можно было встретить элегантную открытую коляску, в которой сидела хрупкая, цыганского типа, немного диковатая женщина, которая не смотрела по сторонам. Мало кто ее знал. Только посвященные сообщали друг другу на ухо, что она приехала из России, звалась Маринкой и очень нравилась наследному принцу.

Почти каждый день пополудни ландо баронессы Ветцера появлялось на главной аллее. Никто не расточал столько приветствий, как общительная баронесса. Ее всегда сопровождала Мария, иногда вместе со старшей сестрой.

Но тот, ради кого Мария ездила в Пратер, больше не появлялся. Он охотился, посещал Прагу, Будапешт или Грац; возможно, бывал и в Вене, но в Пратере не показывался. Вот уже две недели его не было видно и в императорских театрах, куда Мария регулярно ездила, когда принц бывал в Хофбурге. Только однажды, после памятного разговора с графиней Лариш, Марии удалось увидеть его. Ее наполнила такая радость, что, казалось, ее хватит на всю оставшуюся жизнь. Увы! Через неделю, не повстречав больше принца, Мария впала в черную меланхолию. Что с того, что она жила в самом веселом, самом открытом доме Вены, если ничто здесь не могло уменьшить ее отчаяния! Ничто ее не трогало, ничто не могло отвлечь. Она настораживалась только тогда, когда вблизи произносили имя принца. Но она обратила внимание на то, что при ней о нем старались говорить вполголоса. Сначала ее охватило беспокойство. Неужели кто-нибудь проник в ее тайну? Вряд ли. Графиня Лариш Валлерзее была настолько верным другом, что Мария не могла усомниться в ее молчании. Разрешение этой загадки надо было искать не здесь. Разве было нечто такое в нынешней жизни Рудольфа, что следовало столь тщательно скрывать? К несчастью, графиня Лариш уехала в свое поместье, и Мария не осмеливалась написать ей о том, что ее мучило. Если бы мадам Ветцера увидела конверт с почерком своей знакомой, она бы не замедлила его вскрыть.

Бедная Мария жила в вечной тревоге. Она любила, притом безнадежно, но не могла и не желала расставаться со своей любовью.

Однажды, питая слабую надежду, она отправилась в Пратер. Принц уже два дня был в Вене, но не выезжал верхом. Вот уже почти три недели они не встречались. Хотел ли он еще ее видеть? Мария задавала себе этот вопрос, печально улыбаясь. Как можно воображать, что прекрасный принц, любимый столькими женщинами, вспомнит о ней?