Нередко она вспоминала незначительный эпизод из его далекого детства. Хрупкий малыш пытался пойти самостоятельно и тяжело падал на ковер. „Если ноги не держат тебя самого, – сказала, смеясь, императрица, – как же они выдержат груз двойной короны?“

Военные отобрали ребенка у матери в раннем возрасте. Его отец полагал, что никогда не рано начинать приучаться к дисциплине. Сын вырос под надзором генерала Гондрекурского. Жизнь еще слабого ребенка подчинялась суровыми правилам. Всякого рода фантазии пресекались. Рудольф видел своих родителей в строго установленные часы и не каждый день. Отец забавлялся, заставляя его маршировать, как солдата.

Иногда матери на короткое время удавалось остаться наедине с ним. Тогда она рассказывала ему сказки и увлекала в чудесный мир вымысла. Оба любили поговорить о таинственной жизни домовых, о бородатых карликах и гномах, обитающих в лесных чащах. Но такие моменты были нечастыми, а с годами стали случаться все реже и реже.

Как ни была императрица привязана к сыну, она принимала разлуку с ним как неизбежность. „Все люди одиноки, – говорила она себе, – а мы больше, чем другие“.

Высокие барьеры отгородили мать от сына. Она наблюдала за ним издали. Теперь это был взрослый мужчина, наделенный умом, высокообразованный, широких и современных взглядов, но, как и она, пылкий, живой, нервный, импульсивный, излишне впечатлительный, легко переходящий от возбуждения к подавленности, страстно любящий жизнь, но прожигающий ее так, будто она не имеет никакой цены.

Камердинер Лошек, доверенный принца-наследника, служивший ему с рождения, вошел в спальню, как обычно, в половине восьмого. Он раздвинул шторы, прошел в ванную, отдал приказ одному из слуг, вернулся, приготовил белье и одежду, затем направился к узкой постели, расположенной в углу комнаты. Принц не просыпается. Лошек помедлил, глядя на него. По тому, как старый камердинер сжал губы и покачал головой, было видно, что ему жалко будить человека, который так сладко спал. Но он наклонился и тронул принца за плечо…

Час спустя Рудольф приступил к своим ежедневным официальным обязанностям в большом салоне для аудиенции, отделанном белыми с золотым резными панелями. Адъютант ждал его у письменного стола, на который уже положил несколько досье.

Медленно потекли часы. Принц подписывал бумаги, председательствовал на совете, принимая делегации. Самым живым моментом утра было обсуждение с начальником интендантской службы качеств полировки, которая должна довести до блеска пуговицы военных мундиров. Надо было разместить заказ. Этот большой важности вопрос требовал для своего разрешения не одну сотню тысяч крон. Измученный принц освободился только пополудни. Покидая его, адъютант предупредил, что принца ждут на обед у Его Величества в честь двух приезжих прусских принцев, без пятнадцати два и что он приедет за ним в половине второго.

– Прусские знаки отличия обязательны, – предупредил он. – После обеда Ваше Высочество будет сопровождать принцев на скачки в Пратер.

Оставшись один, Рудольф направился к двери, которую открыл перед ним Лошек, прошел долгими коридорами, поднялся по лестнице и наконец достиг небольшого салона с низкими потолками. К салону примыкала еще одна комната. Вот уже год Рудольф спал там. Эти маленькие апартаменты, где он любил уединяться, выходили окнами на Амалиенгоф, из них было видно то крыло дворца, где жила императрица.

Убранство салона удивляло непривычным для этого сурового дворца комфортом. Обтянутая кожей английская мебель, диван с подушками, покрытый бобриком паркет, персидский ковер, цветы, современное бюро, на котором позади письменного прибора блестел отполированный череп. Посреди салона стоял еще взволнованный долгим и опасным переходом через Хофбург господин Шепс.

Когда он увидел принца, его худое лицо засияло. Рудольф взял его за руку, повлек к дивану, усадил, сам сел рядом, взял с подноса, который держал Лошек, графин и наполнил два бокала.

– Мой дорогой Шепс, у меня свободный час после самой занудливой утренней повинности. Я посвящаю его вам. Но, ради Бога, не будем говорить о делах. С меня довольно. Давайте побеседуем как придется, с пятого на десятое.

Разговор начался в самой простой манере. Ни словом, ни интонацией Рудольф не дал почувствовать собеседнику разделявшую их пропасть. На протяжении долгого дня настроение принца часто менялось, но, по-видимому, именно в этот час спало напряжение, и он наслаждался доверительной атмосферой встречи. Политических проблем касались лишь вскользь. Шепс обеспокоился, узнав, что вести, которые дошли до Хофбурга по поводу здоровья императора Германии Фридриха III, неутешительны, не оставляли надежды на выздоровление.

– Это было бы крахом для поборников свободы, мой принц. Ведь они надеялись, что этот достойный человек останется на германском троне, а Ваше Высочество получит трон Габсбургов.

Рудольф небрежно махнул рукой.

– Вот уж этого мои близкие друзья не должны были бы мне желать, Шепс… Что касается немцев, они найдут себе хозяина, моего дорогого кузена Вильгельма. Если он не развалит династию Гогенцоллернов, можно будет поверить, что есть Бог, охраняющий королей и помешанных.

Журналист в отчаянии воздел руки. После смерти либерального императора Германии противники Шепса в Вене, с которыми он столько лет боролся, перейдут в наступление. Шепс превосходно разбирался в искусстве политической игры, умел предвидеть едва уловимые последствия, взвешивать шансы в тонкой борьбе за влияние. Он в упор посмотрел на принца. На лице Рудольфа лежала печать усталости, оно было бледным, глаза запавшими. Шепс взволновался. А вдруг и его они потеряют? Тайный ход мысли заставил задать неожиданный вопрос, по видимости, лишенный прямой связи с новостями, только что рассказанными Рудольфом:

– Ваше Высочество хорошо себя чувствует?

Тон был настолько обеспокоенным, что принц не удержался от смеха.

– Гораздо лучше, чем наш бедный Фридрих, – сказал он, наливая рюмку порто. – У меня утомленный вид сегодня. Это естественно, ведь я устал. Могло ли быть иначе? Я ужинал у Захера с Филиппом Кобургским и Ойосом до трех часов ночи. Там были хорошенькие женщины, Шепс, да и токай был превосходен. Но уже в половине восьмого этот мучитель Лошек вытащил меня из постели. Я не выходил сегодня утром и работал как канцелярист. Только свежий воздух приведет меня в чувство. После обеда я еду на скачки.

– Ах, мой принц, как я беспокоюсь за вас! – проговорил Шепс, наклоняясь к нему.

У него был вид старой бонны, журящей обожаемого воспитанника.

В этот момент дверь салона неслышно отворилась и вошел Лошек с серебряным подносом в руках. Он подошел к своему господину и подал поднос, на котором лежало письмо. Как только Рудольф узнал почерк жены, его настроение мгновенно изменилось.

– Ты хорошо знаешь, Лошек, я не люблю, когда меня тревожат здесь, – сказал он ледяным тоном.

Лошек втянул голову в плечи:

– Принцесса приказала отнести это письмо тотчас же. Я боялся, что она может прийти сама.

Рудольф взял письмо и, извинившись перед Шепсом, прочел его. Отбросив записку в сторону, произнес:

– Ответа не будет. Скажи принцессе, что я увижу ее в половине второго, перед тем как идти на обед к императору.

Он продолжал говорить сухим тоном. Шепс удивился происшедшей с принцем перемене. Тот встал, его лицо напряглось, блестящие глаза приняли гневное выражение. По-видимому, он решил не сдерживаться перед ошеломленным журналистом и дал волю гневу.

– И это называется жизнью? Нет ни одной комнаты в этом дворце, где бы меня оставили в покое, ни одного уголка, где можно хоть час побыть в одиночестве. Моя жена, черт бы ее побрал… не дает мне свободно вздохнуть!

Впервые принц говорил в подобном тоне о принцессе в присутствии Шепса. Самой тягостной из всех обязанностей принца была необходимость всегда скрывать свои чувства. Постоянный контроль над собой изматывал. Следовало даже в гневе знать допустимые пределы, следить за каждым жестом и словом. Рудольф почувствовал, что перед Шепсом он может не сдерживаться. Он имел случай убедиться, что тот умеет хранить тайну. Кроме того, журналист не имел контактов ни с кем из хофбургского круга. Ничего из того, что он услышит, не дойдет до аристократических ушей. И принц выговорился с облегчением и радостью, которые испытывает долго сдерживавший себя человек, дав наконец волю чувствам.