— Я слышала ваш разговор, — сказала она. — О, не подумайте, что я подслушивала, это произошло случайно. Он всегда был равнодушен к Северину. Они и денег пожалели. Им бесполезно говорить…

Ну, влип, с досадой подумал я.

— Мой брат боролся против вас, — говорила Людвига. — Я за него молилась, я просила молиться ксендза. В этом доме только мы были друзьями. Остались друзьями навек! Я не верю, что он ушел. Я не могу надеть траур. Господи, я готова отдать жизнь, чтобы хоть год, хоть один день побыть вместе… Еще день назад он был здесь, и было весело, и наш дом казался мне прелестным. А сейчас — место скорби… Отзвуки шагов брата… последних шагов… и страстное ожидание увидеть его тень… хотя бы тень… Вчера взяла стакан и вижу на дне отражение — Северин… Нам следовало остановить его, удержать, оставить дома, упросить, а получилось, что мы безразличны… это обидно для страдающего сердца… Ангел-защитник спасал брата в бою пуля обходила его. Но и что? Легко ли ему было? Надо уходить, убегать на чужбину, в безызвестность, из тех мест, где прошло детство и где нам, несмелым, негордым, благоприятствует судьба… Мы остаемся благоденствовать, а он должен мыкаться по свету, не имея крова и очага… Об этом не говорили — это чувствовалось, окутывало всех, как туман; дышалось тяжело, все были печальны… Он спешил уйти, потому что хотел остаться… Да, теперь я это понимаю… Но поздно… Вы сказали — Северин убит. Молчите! Молчите! — остановила меня Людвига, видя мое желание возразить. — Брат был волевой, деятельный, серьезный, он был герой. Ночами я не смыкаю глаз. Вы можете думать, что я не владею собой, что мной движет несчастье, нервное потрясение, женская чувствительность… (Она не ошибалась, я думал именно так.) Нет, нет, только боль и любовь. Вы что-то знаете, чего мы не знаем. Скажите, кто, кто отнял его у нас?

— Людвига, — сказал я отеческим тоном. — Не волнуйтесь. Вы неправильно поняли мои слова. Друзья Северина утверждают, что ваш брат убит, — сказал я, сознавая, что говорить об этом не следовало. Я смягчил грубость последней фразы, добавив: — Наверное, они неправы. Но если им на минуту поверить, то возникает мысль, что на вашего брата напали ради денег, напал тот, кто знал дом, привычки и правила семьи, местность. Кто-то из живущих в доме, — сказал я.

— В доме! — повторила Людвига и лишилась чувств. Глаза ее закатились, она зашаталась, ноги у нее подкосились, и девушка рухнула на пол.

Я совершенно растерялся, стал нелепо метаться по этажу, вбегать в комнаты — воды не было; несколько раз воззвал: «Людвига! Людвига!» — и бросился вниз. На половине лестницы я сообразил, что слуг звать нельзя, что будет переполох; я проклинал свою разговорчивость и любопытство; но что-то следовало делать, и я кинулся обратно.

Людвига приподнималась с пола. Я ей помог. Она стояла пошатываясь, прижав к лицу ладони. Затем она на меня взглянула, вскрикнула: «Как вы смели!» — и резко отшатнулась, при этом ударившись спиной о стену. Даже картина, на которой шляхта уничтожала татар, дрогнула. Людвига жалобно простонала и повалилась на меня, а я, не придумав другого выхода, опустил ее на пол.

Тут, как назло, заскрипели ступени, появился Михал и увидал эту безобразную сцену.

— Вы и ей не удержались рассказать? — спросил он хмуро. — Ах, господин штабс-капитан, по вашей милости отец еле дышит — в постель пришлось уложить; вот и сестрицу свалили. Этак вы нас быстрее замучаете, чем Сибирь. А деньги, я хочу сказать, в кармане оставались — проверили, никто не брал.

Спотыкаясь на ступенях, я сбежал вниз, чуть не сбил с ног Красинского, стрелой вылетел из дома, вскочил в седло и вонзил в Орлика шпоры. «К черту! К черту! — говорил я себе. — Упаси меня бог от самоубийц, их сестер и братьев».

Все пять верст я промчал галопом, изморил коня и вошел в избу разбитый и злой.

Федор и мельник мирно завтракали за столом, центром которого, как Земля в системе Птоломея, служил пузатенький кувшин. «Пьешь?» — спросил я Федора. «Ваше благородие, отчего же нельзя? Праздник вчера был, в порядок надо прийти». — «Каков же ты вчера был? Лежал, верно, под забором, — укорил я его. — Хорош у меня денщик. Только я за порог — ты за стакан». — «Ваше благородие, что ж тут, капля, — не смутился Федор. — Для пользы же самочувствия». — «И в строй пойдешь сивухой дышать?» — «Не впервой», ответил Федор. «Нашел чем хвалиться, — сказал я. — Стыдился бы. Ну ладно, налейте мне».

Мельник вскочил, схватил с полки кружку и поставил на стол. Федор налил из кувшинчика мутную водку.

— Во имя Пречистой Девы! — сказал Федор.

— Во имя Девы! — повторил хозяин.

— О нет! — воскликнул я, вспоминая обмороки панны Людвиги. — Только не за Деву.

Водка была омерзительная, гаже я никогда не пробовал, но состояние мое сразу переменилось к лучшему.

Ну вот, конец приключениям, подумал я. Займусь делами. Днем отобедаем у Купросова — уж там никто не застрелится. Потом с лекарем в шахматы поиграем, а завтра в путь. Да и верно, чего лезть в чужую жизнь, на то исправник есть.

— Что, хозяин, — спросил я, — вы исправника боитесь?

— Кто ж его не боится, — отвечал старик. — Исправник — царь, что скажет, то и правда.

— А Володкович его боится?

— По теперешним временам и он должен бояться. Исправник скажет: помогал мятежникам — иди, докажи, что не помогал. И мстительный, гад. Тут недалеко околица Заполье есть, разорил полностью, чего-то наврал, написал, приехали казаки, разорили дома, кого разогнали, кого увели к черту на кулички. А ничего дурного те люди не делали — всем известно. Сам Володкович нельзя сказать что злобный; делай, что он скажет, и будет хорошо. А вот его отец, это значит, дед Северина, еще на моей памяти было, — тот любил расправу.

— А Северин чем их лучше?

— Он среди них понимающий. Других людей хамами не считал. Но жизнь такая: хорошим людям бог мало отмеряет жить, негодникам — долго…

В этот момент до нас донесся бешеный топот коня, кто-то мчался, словно от смерти убегал, и стало ясно, что мчится он к нам.

Мельник поднялся к окну.

— Красинский! — сказал он вслух.

— А-а! — тоскливо протянул я, предчувствуя неприятность.

Стало слышно, как всадник осадил коня, соскочил на землю и бегом бежит в дом.

Господи, да не умерла ль она, подумал я, пугаясь.

Дверь распахнулась, в избу свирепо вошел Красинский.

— Вы… вы… вы — подлец! — выкрикнул он, заикаясь от злобы. — Вы оскорбили мою невесту… Холопские сплетни, как сорока, носите…

— О чем вы кричите? — спросил я. — Успокойтесь поначалу.

Приглашение успокоиться привело Красинского в исступленную ярость.

— Я спокоен, сударь, — закричал он, наливаясь кровью. — Вы отлично понимаете. Я бы мог простить. Но вы унизили Людвигу, назвали убийцами всех…

— Вы что-то путаете, — возразил я.

— Это вы путаете, господин как-вас-там. И наглости есть пределы, я их укажу.

— Убирайтесь вон, — сказал я. — Иначе я скажу денщику вас выгнать.

— Я вас убью! — завопил Красинский, шагнул к столу и швырнул мне прямо в лицо тряпичную перчатку, почему-то влажную.

Затем он повернулся на каблуках, выскочил из избы и, крича: «Ждите секундантов» — умчался.

— Ваше благородие, — вскочил Федор. — Да я сейчас в рот ему вобью эту гадость, — он схватился за саблю. — Да он ее сам сожрет. — И мой денщик кинулся к дверям.

— Назад! — закричал я. — Не сметь!

— Как не сметь? Петр Петрович, да вы что? — негодующе говорил денщик, притопывая от нетерпения. — Вам в лицо, георгиевскому кавалеру, тряпки швырять. Да я его к хвосту привяжу и по стерне. Что ж, так и оставим?

— Это мое дело! — мрачно сказал я. — А ты заруби на носу: ничего не видел, не слышал, и слова никому не пророни. Как рыба. А вы, — сказал я мельнику, — тоже не вздумайте говорить.

Лицо мое горело. Мне хотелось остаться наедине. Я послал Федора прогулять коня. Хозяин поспешил уйти вместе с ним. Я поднялся и зашагал из угла в угол. Если бы идиот Красинский ограничился криками, то вызов его был бы мне просто смешон. Но швырок перчаткой… в лицо, как холопу… Привыкли, сволочи, оскорблять мужиков. Сходило с рук… Ну, не спущу. Попомнишь, негодяй, эту перчатку, свирепея думал я. По-иному закричишь, как насажу на клинок…