Штурман подал новый сигнал, и один за другим срываются вниз ребята. Тут только и гляди, чтоб не расшибить лоб в тесном проеме люка, мало приспособленном для прыжков. А зазевался, не рассчитал движений — обливайся кровавыми слезами до самой земли. Так бывало уже. Но десантники не горюют, не сетуют. Коли надо, так надо. Прыгай с самолетов, какие есть, бог увидит — хорошие пошлет. Это по секрету от Коровушкина. Он считает, что лучше наших самолетов не было и нет. С ним никто и не спорит. Все в бригаде даже гордятся техникой. И сами ее совершенствуют.

Самый большой рационализатор — полковник Казанский. Последнее его изобретение — «троллейбус». Непонятно? Только на первый взгляд, а па самом деле — гениально. Прыгать в узкий бомбовый люк не только трудно — неудобно во всех отношениях: происходит большое рассеивание парашютистов в воздухе. Двадцать человек растянутся на два километра. В боевой обстановке попробуй-ка соберись для мгновенных согласованных действий. Вот полковник и придумал этот самый «троллейбус». От фюзеляжа к концам плоскостей натягивается стальной трос. По команде штурмана, держась за трос, на плоскости выходят парашютисты — десять на одну и десять на другую. Первый идет до самого конца, за ним остальные. Вот все двадцать, вцепившись в трос, пригнувшись, чтоб не сорвало раньше времени мощным воздушным потоком, стоят — приготовились, ждут. Вторая команда штурмана. Все разом разжали пальцы, и — двадцать парашютистов в воздухе. Одновременно прыгнули, одновременно приземлились! Кучно, компактно, можно сразу же приступать к выполнению поставленной задачи, поддерживать, выручать друг друга. «Троллейбус Казанского» — так и запомнили в бригаде на всю жизнь это чудо находчивости, изобретательности, солдатской предприимчивости.

Десантники на аэродроме. Здесь же и Казанский. Вид у него загадочный, не иначе — задумал что-то новое, невиданное. Может, «троллейбус» усовершенствовал? Оказывается, да, и сам решил прыгнуть вместе со всеми, для тренировки. Он любил прыжки, давно уже под его значком мастера висел на тонком колечке серебряный ромбик не с каким-нибудь, а с трехзначным числом. Но полковник все прыгал — на страх врагам рабочего класса, как он любил выражаться, ну и, конечно, на зависть молодым. Это уж они сами так сформулировали, для себя. Казанский об этом не знал, но не чувствовать на себе восхищенных взглядов ребят не мог и защищался от них, как умел.

— Страшно? — спросит.

Те только рты откроют, чтобы ответить, а он:

— Ну конечно же страшно! Весь человеческий организм сопротивляется прыжкам. А что поделаешь? Надо!

Так он это скажет, что страх сам собой пропадает даже у тех, кто действительно из робкого десятка.

Слободкин был уверен, что с обычным своим вопросом Казанский обратятся сегодня к нему. Но полковник ничего не сказал, только посмотрел на Слободкина многозначительно. Тот смущенно поправил какие-то складочки на обмундировании и вдруг тихо, но совершенно отчетливо сказал, уставившись куда-то под облака:

— Что поделаешь! Надо…

— Вот теперь я вижу, что вы солдат! Поздравляю, Слободкин, от всего сердца. А сегодня у нас «троллейбус», не сробеете?

— Нет.

— Хотя и страшновато?

— Хотя и страшновато, — в тон ему ответил Слободкин.

Прыжки прошли хорошо. Они всегда особенно хорошо проходили, когда Казанский прыгал вместе со всеми.

Целыми взводами приземлялись на один «пятачок». Полковник был доволен и не скрывал этого.

— Война начнется — цены вам, ребятки, не будет, — сказал и Коровушкин на политзанятиях вечером.

— Война? Как — начнется? И с кем? — забросали его солдаты вопросами.

— Оружие «потенциального противника» чье на занятиях изучаете? спросил Коровушкин, хитро прищурившись.

Ребята молчали.

— Ну, недогадливые! А какой язык вам ввели?

— Немецкий, — за всех ответил Кузя. — Так ведь с немцами у нас договор. Недавно подписан.

— Договор будем соблюдать, — твердо сказал Коровушкин, — Обязательно будем. А если они его нарушат, первый ответ перед нами будут держать, перед воздушной пехотой.

Он сказал это так, будто людей важнее парашютистов нет во всей державе. Да и все так считали. А как же еще?

Стоят ребята опять на крыле бомбардировщика, смотрят на землю, проплывающую внизу, сердце каждого вздрагивает от пронзившей его мысли: «Твоя это земля, твоя! Ты за нее перед всем народов в ответе». Правая рука на кольце. Левая крепко сжимает стальной трос, идущий от фюзеляжа к концу плоскости. Только одна секунда нужна тебе, чтобы коршуном кинуться на врага. Одна секунда. Все готово, нужна только команда, только взмах флажка штурмана, и пошел!.. А ну-ка, суньтесь, кому охота!

Во время последней отработки «троллейбуса» особенно отличился, конечно, Кузя. Полковник поблагодарил его. На вечернем построении было объявлено, что Кузе за особые успехи в боевой и политической подготовке предоставляется отпуск. И какой? На целых пять дней! Послезавтра он поедет домой, в Москву, где у многих семья, родные, близкие.

Вся рота стала готовить Кузю в эту поездку. Ребята строчили письма, забрасывали Кузю десятками адресов, и отпуск его грозил превратиться в сущее наказание; Но Кузя не унывал, он готов был собрать поручения со всей бригады, со всего соседнего авиационного полка и самым добросовестным образом выполнить их, лишь бы побывать в Москве. Служба службой, а тоска по дому точит сердце каждого солдата, даже такого, как Кузя, которого на любом занятии всем в пример ставят.

Не преминул воспользоваться оказией и Слободкин.

— К маме, прошу, забеги. Расскажи ей, как нам тут служится. В письмах всего не объяснишь. — Потом, помявшись, спросил; — Ты в Москву через Клинск?

— Как же еще? Другого пути пока нет.

Слободкин вздохнул с облегчением и протянул Кузе похрустывающий треугольник.

— Брось на вокзале в Клинске.

Кузя повертел конверт перед глазами и сказал:

— К маме зайду. Письмо опущу. Только открой секрет: кому ты все строчишь?

— Кому, кому! Тебе что, трудно?

— Нет, почему же? Но ты все-таки скажи. Влюблен? Да?

— Не надо, сам отправлю, раз так…

— Ну ладно, ладно. Знаю, кореш у тебя в Клинске, и ты ему каждый день пишешь. Верно? Кореш?

— Кореш.

— Скачко? И. С.?

— И. С.

— Иван, что ли?

Слободкин оглянулся по сторонам и тихо, но твердо сказал:

— Инесса.

— Имя какое-то редкое.

— Обыкновенное. Инесса, Ина, — обиделся почему-то Слободкин. — Только ты молчал бы, раз догадался. Кузя, как мог, успокоил Слободкина:

— Видишь ли, догадался не я один, догадалась целая рота, и давно уже, но молчать я умею. И рота умеет молчать.

Слободкин не ответил. Вид у него был совершенно обескураженный.

— Ну, хорошо, хорошо, — сжалился Кузя, — нет у тебя никого в Клинске, кроме кореша. Так и запишем: нет никакой Ины.

— Тише ты! — взмолился Слободкин. — Ну есть, есть. И что из того? Кому интересно? Только мне да ей.

— Ишь ты какой! Все ребята свои письма из дома вслух читают?

— Читают.

— Ты слушаешь?

— Слушаю.

— А в свои дела пускать никого не желаешь? Здорово, значит, тебя забрало, если ни с кем не делишься. Точно я говорю?

— Точно.

— Ну, тогда прощается, — похлопал по плечу Слободкина Кузя. Красивая?

— По-моему, очень.

— Фото! — протянул ладонь Кузя.

— Да я… Да у меня…

— Фото, говорят тебе.

Слободкин долго рылся в карманах гимнастерки, будто и в самом деле не помнил, есть ли у него фотография. Наконец извлек крохотную, с почтовую марку, карточку.

— Вот, смотри, только, чур…

— Иван Скачко?

— Ага.

— Ничего. Очень даже ничего. Одобряю.

…В эту ночь Слободкин рассказал Кузе историю своей любви. Их койки стояли рядом, у самого окна, и, когда все в роте заснули, Слободкин зашептал над самым ухом товарища:

— Познакомились мы случайно в Клинске. Помнишь, когда под Новый год к шефам ездили?

— Я не ездил.

— Ты-то в наряде был, а вот мне повезло.