Вскоре стали снаряжаться в чумацкий путь за солью. Эта затея всколыхнула всех жителей слободы.

Поход на соляные Хаджибейские лиманы считался делом нелегким, рискованным. Трудно было не только ломать пласты окаменелой соли, лежащие на дне лимана. Самое сложное — живым и невредимым вернуться с нагруженным обозом. На обратном пути чумаков поджидали засады ордынцев. Нередко казаки с оружием в руках отбивались от наседавших разбойничьих шаек, и белосиние куски соли становились багровыми от крови. Вот потому-то немногие смельчаки отважились на этот промысел.

Но Кондрат меньше всего думал об опасностях. «Бес с ней, с опасностью! — говорил сам себе казак. — Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Бояться — счастье прозеваешь».

А счастьем его была Маринка. Выбиться из горькой нужды, чтобы жениться на ней, — вот к чему стремился сейчас Кондрат. Он знал, всем своим влюбленным сердцем чувствовал, что нужно торопиться. Ведь не один хлопец уже засматривается на Марину, первую красавицу на слободе. И боялся — только дрогнет девичье сердце, ее мигом просватают за какого-либо «достойного» казака, у которого и хата — полная чаша, и хозяйство богатое, и есть во что нарядно одеть красивую жинку. Не в пример ему, сиромахе.

Когда он сказал Бур иле, что собирается за солью в Хаджибей, тот одобрил его замысел:

— Удумал верно. Гречкосеем молодому казаку сидеть грех. Чумаковать тебе сейчас самая пора… — И тут же спросил Кондрата, что за причина, что собрался он в такой дальний путь.

— Грошей, диду, треба… Ох, много грошей! — вздохнул Хурделица.

— А зачем, казаче, тебе их так много? Уж не с ханом ли аль турецким пашой торг вести собираешься?

Сквозь темный загар на щеках юноши пробился румянец. Но Кондрат не ответил на вопрос.

Тогда догадка осенила старого запорожца. Он нахмурил седые брови.

— Еге!.. Без девки тут не обошлось! Вот почему ты, хлопче, с моей Маринкой часто балакаешь. Вот откуда прыть твоя! Вот зачем тебе гроши! А я, старый дурень, думаю, что тебе молодечество казацкое покоя не дает. Дух лыцарский! А тебя черт бабой смущает! Так я Маринку проучу, чтоб голову тебе не морочила, — загремел дед.

У Кондрата от его слов сразу сошел со щек румянец. Он схватил старика за руку:

— Диду, не тронь Маринку! Не тронь! За что ты ее?.. Лучше меня нагайкой хлещи! А ее не тронь, дед, не тронь!..

В голосе хлопца зазвучала мольба. Старый запорожец пристально глянул в лицо Кондрата. Морщины на лбу старика разгладились.

— Я вижу, ты, казаче, впрямь закохался в мою внучку. Тогда слухай. Приметил я, что и Маринка по тебе сохнет. Добро! Я ее неволить не буду, но только знай, в приданое за ней грошей не дам — нет их у меня. А ее не отдам за тебя, пока ты, хлопец, грошей не достанешь, чтобы она с тобой в недоле век не вековала. Так вот за солью сперва езжай. Привезешь соль, так и гроши у тебя заведутся. Тогда сватов шли! По закону вас обкрутим… К попу поедем. А ближайший от нас поп, почитай, верст за двести. Тоже для сего денег треба, разумеешь?..

— Все разумею, диду… Быть по-твоему, — ответил Кондрат, и голос его зазвучал так радостно, что Бурило невольно покачал своей чубатой головой.

— Смотри, казаче, рано тебе еще радоваться. Еще солоно будет, и не раз. Лучше я тебе сперва про путь твой, про Хаджибей поведаю. Постой, — Бурило хлопнул себя рукой по лбу, — ведь дело это такое, что и Лука здесь не лишний будет.

Он кликнул сербиянина, который неподалеку работал на огороде. Лука прибежал на зов Бурилы. Кондрат всего второй раз в жизни видел этого чернобородого человека. Молчаливая сдержанность сербиянина, печальные темные глаза, в которых светилась какая-то невысказанная скорбь, невольно располагали к себе молодого казака. Лука хорошо знал чумацкий путь на Хаджибей. Он, видно, не раз ходил по этому пустынному шляху. Когда Бурило в своем рассказе порой забывал о какой-либо дорожной примете, серб немедленно приходил на помощь старику.

— Памятливый ты, Лука, — восхищался Кондрат, слушая его объяснения.

— Если бы тебе, крестник, столько горя в тех местах хлебнуть, и ты б не забыл их, мест этих, — покачал головой Бурило. Глаза Луки засверкали каким-то странным огнем. Затем, словно после грозы дождь, на его ресницах показались слезы.

— Яника, Яника, жена моя в плену азарянском, там, где Очаков, — сказал серб.

Лука будто застыдился своей невольной откровенности и снова долго хранил молчание, слушая рассказ Бурилы, пристально поглядывая на Кондрата. Потом вдруг промолвил:

— В такой путь пайцзу от сераскера[20] Едисанского надо. Обязательно пайцзу надо. Без нее пропадешь.

Бурило улыбнулся ему.

— Пайцза — это по-татарски пропуск. Коли получишь его от сераскера, ни ордынцы, ни турецкие стражники в дороге тебя не тронут, — разъяснил старик Кондрату. — Разумеешь? Правильно говорит Лука.

— А как эту самую пайцзу достать-то?

Лука хитро улыбнулся в курчавую волнистую бороду и положил руку на плечо Хурделице.

— Слухай, Кондратко, будет у тебя пайцза от самого сераскера Едисанского. Только уговор давай держать. Всю соль, что ты с чумаками своими привезешь, продашь мне по сходной цене. — Большие карие глаза Луки потеряли свою ласковость. — У турок и ордынцев за золото все, что хочешь, купить можно, и пайцзу тоже. За нее менее ста пиастров сераскер не возьмет. Денег у тебя и у чумаков твоих нет — я знаю. Так вот, сераскеру сто пиастров за пайцзу я сам заплачу — потом сочтемся. Процентов за долг не возьму, но ты в Хаджибее к хозяину тамошней кофейни придешь и передашь то, что я тебе дам. А ответ его мне принесешь.

— По рукам, Лука! Все будет по-твоему, — с жаром воскликнул Кондрат.

— Что ж, по рукам! Только, чур, уговор держать крепко. А дед Бурило судьей будет нам, — ответил сербиянин и до боли ударил своей ладонью ладонь Кондрата. Бурило разнял их руки.

— В путь готовься. На днях пайцзу я тебе дам, — пообещал Лука, расставаясь с Кондратом.

После этого разговора Кондрат зачастил к Буриле. Целыми часами слушал он рассказы старого запорожца о том, как тот ходил, бывало, через Очаковскую пустошь, по степям черноморским, к Хаджибею. Он расспрашивал старика о переправах через степные речки — Куяльник и другие большие и малые, холмистые перевалы, соленые лиманы, где над самым морем возвышаются башни турецкой крепости.

По этим рассказам деда и Луки Хурделица вырезал ножом на берестовой коре чертеж — путь, дорогу к Хаджибею. Свою работу он показал Буриле.

Дед, разглядывая резьбу Кондрата, только в одном месте поправил ее. Глаза старика увлажнились, словно он увидел не тонкие линии на коричневой бересте, а знакомые дороги среди степных просторов, дороги, где казаковал в молодости с боевыми друзьями, кости которых давно уже покоятся под степными курганами.

— Диду, а правду кажут, что ты воевал Хаджибей? — спросил Кондрат Бурилу.

— И не раз, крестник, — по-молодому разгладил усы старик. — Не раз под крепостицей этой вредной, хотя и малой, я кровь и свою, и басурманскую лил. — Бурило начал в волнении посапывать люлькой. — Ты, крестник, тогда, почитай, и пяти годов не нажил от роду.

— Как же это было? — перебил деда Кондрат.

Бурило сердито глянул на него. Старик не любил, когда его перебивали.

— Как да как? А ты слухай! Вперед батька в пекло не лезь… Первый раз я на поиск под Хаджибей ходил осенью, еще в 1769 году. С самим Семеном Галицким, полковником запорожским. Ох и крут был полковник. Крут! Таких ныне не часто встретишь. За своеволие самое малое, хоть будь ему лучшим другом, собственноручно порол нагайкой. Но любили его за лихость. Сам невидный такой — старичок рыжий да щуплый, но как бой, то первый лыцарь. Саблей дорогу другим прокладывал — дело казацкое разумел добре. Умел бить супостатов! А теперь о поиске его ратном. Было в хоругви нашей сотни три конных казаков, средь коих и покойный батько твой. В самый последний день сентября учинили мы на рассвете переправу через Тилигул. Помню, как сейчас, осенний дождь замутил реку — берега размыл. До полдня бились лошади наши в вязкой грязи, но как вырвались из нее, отдохнули и резвее пошли по травяной степи к балке, что к речке Куяльник ведет. Там в балке к вечеру залегли мы на ночлег, выставив караулы. А на другой день пошли скрытно дальше. Галицкий быстроту любил. К вечеру были мы у реки Дальник, что Сухим лиманом в море впадает. Здесь удалось нам в плен взять пятерых ногайцев и выведать у них, что на сей стороне Днестра турецкого войска нет, а в кутах между морем и рекой табунов ордынских много. Галицкий, узнав об этом, повеселел.