На следующий день беглецы добрались до лесной полянки, где расположилось лагерем около сотни конников. С первого взгляда Чухрай определил, что все это были такие же, как и они, сиромахи.

Спасаясь от холопской недоли, эти люди убегали на Ханщину — в ту часть Южной России, что еще находилась под владычеством турок и их вассалов — татарских орд. В залатанных жупанах, вооруженные саблями, пищалями, пиками, эти степные рыцари славились на весь мир своим мужеством и отличной воинской выучкой.

Вновь прибывших встретили веселыми возгласами. Многие из сечевиков сразу опознали Чухрая. Радушно приняли и Кондрата — сына известного на Сечи казака Ивана Хурделицы. Никто не спрашивал их о том, почему они здесь, — это был явно праздный вопрос. Каждый понимал, что от хорошей жизни на Ханщину не бегут.

Семен Чухрай встретил здесь и старого своего знакомого — пожилого казака Максима Коржа… Тот жил бобылем в одной слободке с Кондратом Хурделицей. Старики вспомнили былое: совместные походы, битвы, помянули своих боевых товарищей, многие из которых уже давно сложили голову за родную землю. Корж предложил Чухраю остановиться у него, когда доберутся до слободы, разделить с ним хлеб-соль. Кондрата тоже окликнули его товарищи-однолетки — Яшка Рудой и Грицко Суп, — хлопцы, с которыми он провел свое детство. Друзья уговорились вместе ехать в родную слободу после переправы через Тилигул.

Вскоре они двинулись в поход через степь к берегу реки.

К вечеру на холмистом берегу Тилигула в облаке пыли показались всадники. Истомленные переходом лошади с нетерпением устремились к реке, но Семен Чухрай остановил движение отряда, молча подняв правую руку. Лучи тонущего в Тилигуле солнца осветили его высокую жилистую фигуру, позолотив длинные седые усы и клочковатые брови, что резко выделялись на загорелом, покрытом шрамами лице. Всадники окружили его. Семен снял барашковую шапку с чубатой головы.

— Глядите, братчики сечевики, — загремел его сильный раскатистый голос. — Глядите, братчики, как закатовали лютые паны вольного казачьего сына. — Он показал рукой на Кондрата.

Молодой казак едва держался в седле. Так измотала его тюрьма и многодневная скачка. Но слова Чухрая словно плеснули на него живую воду. Он молодцевато привстал на стременах и страстно сказал:

— Только никогда не одеть панам-кровопийцам на казацкие шеи ярма!

Страсть, которую вложил больной казак в свои слова, отняла у него последние силы. Он зашатался в седле, чувствуя, что не сможет закончить начатого разговора. Чухрай пришел к нему на помощь.

— Поэтому и путь держим мы сейчас за Тилигул на Ханщину, где татары да султанцы рыщут, хотя земля здесь не ихняя, а наша, русская, с давних годов, кровью казачьей политая, головами чубатыми засеянная. Все ж, браты, хотя тяжело нам живется на Ханщине, да куда податься нам? Не идти же казакам в неволю холопскую, к панам проклятым! А здесь, если будут нас басурманы прижимать, так мы им сабли покажем. Верно я говорю, казаки? — спросил он и приложил широкую ладонь к уху.

— Верно кажешь!

— Правильно! — закричали казаки.

— Ну, коли так, то слухайте. Давайте уговор держать. Как разъедемся по хуторам да зимовникам — друг друга не забывать. Всем товариством нашим за правду стоять. А там, чует сердце мое, как силой соберемся, так и освободим землю нашу и будем ею вольно владеть. Согласны, братья казаки, уговор такой блюсти?

— Согласны! Согласны! — грянули дружно казаки, так, что эхо далеко раскатилось по береговому простору.

— Ну так с Богом, братчики!

И Чухрай с Хурделицей повели конных вброд через Тилигул, над которым уже сгущались сумерки. Лошади по брюхо погружались в реку, каламутя черную воду. В струях тревожно мерцали отраженные звезды. Тишина нарушалась лишь плеском волн и казалась недоброй. Казаки напряженно вглядывались в приближающийся темный, заросший камышами берег Дикого поля — «Ханщины», опасаясь ордынской засады. И когда кони вынесли всадников из речной воды на илистый мысок, многие сечевики облегченно вздохнули. Радостно забилось сердце Чухрая. «Верно выбрал я час для переправы. Не подвел товариства. Ордынцы, видно, ко сну готовились — иначе не миновать бы нам их отравленных стрел», — подумал он и дал шпоры своему рыжему жеребцу, направив его к мыску, окруженному, словно забором, высоким камышом.

Ханский берег встретил запорожцев взлетами всполошенных диких уток, заночевавших в камышах. Затем настала тишина. Когда запорожцы, разбив лагерь, разожгли костры и запах пшеничной каши, сдобренной салом, далеко поплыл над туманной рекой, раздался звериный вой. Всю ночь до самого рассвета часовым слышались заунывные волчьи песни Дикого поля.

Ранним утром Семен Чухрай разбудил Кондрата. Тот чувствовал себя худо и только с помощью товарищей мог сесть в седло. Видимо, нервное напряжение, в котором жило истерзанное панской тюрьмой тело Кондрата, израсходовало последние его силы.

Покидая лагерь, запорожцы прощались друг с другом. Они разбились на группы и разъехались в разные стороны по слободам и зимовникам Ханщины. А три больших отряда поехали по дороге, ведущей в многолюдные городки — Ананьев, Бобринец, Голту. Этими городками управляли сераскиры Едисанской орды. Семен Чухрай с Кондратом Хурделицей и пятью товарищами направились в родную слободу, к которой вела еле заметная тропа вдоль холмистого берега Тилигула.

Ветерок, прилетевший с прохладной утренней реки, освежил Кондрата. Он почувствовал себя лучше. Не так кружилась голова, он крепче сидел в седле. Это позволило маленькому отряду без остановки проехать по степи несколько верст. Когда казаки сворачивали в балку, вдруг раздался резкий пронзительный свист. Пернатая стрела пролетела на локоть впереди лошади Коржа. Казаки выхватили из ножен сабли и остановились.

Из высокой травы наперерез им выехало с десяток татарских конников. Ордынцы были одеты в полосатые холщовые халаты и лисьи шапки. У каждого наездника в руках был лук и пучок стрел. Татары остановились шагах в двадцати от казаков. Их вожак, в знак своих мирных намерений, спрятал стрелы в сагайдак и вплотную подъехал к запорожцам.

— Воевать ёк![5] — крикнул он.

— Ёк, ёк, — подтвердил Чухрай и спросил по-татарски: — Что надо?

— Наш мурза здесь пасет стада, — показал на степь татарин. — А кто вы будете? И зачем перешли Тилигул?[6]

— Едем сюда к родным.

Этот ответ Чухрая не понравился ордынцу.

— А зачем вчера вас десять десятков перешло сюда? Зачем?

— От нехороших людей уходили к своим родным, — повторил Чухрай и прямо посмотрел в раскосые глаза татарина.

Тот помолчал несколько мгновений, словно обдумывая новый вопрос.

— Жить у нас будете?

— Жить будем.

— Тогда говори где, чтоб мурза знал, куда за десятой долей[7] приехать.

— Когда осядем на месте, то известим, — сказал Чухрай, мысленно проклиная татарина.

Ни ему, ни его товарищам вовсе не улыбались будущие наезды ордынцев за десятиной.

Татарин подъехал к Чухраю. На плоском лице его, обросшем редкими седыми волосами, показалась улыбка.

— Алаша якши![8] — сказал он и погладил грязной, в коросте рукой морду коня Семена Чухрая. Семен знал обычаи и нравы кочевников Дикого поля: здесь похвалой лошади намекали, что ее нужно подарить. Семен полюбил своего рыжего жеребца и не хотел с ним расставаться. Поэтому, едва сдерживая раздражение, он, в свою очередь, погладил вороного приземистого иноходца ордынца.

— Да и у тебя не хуже, — ответил он.

Но в глазах татарина уже вспыхнули алчные огоньки.

— Давай, казак, меняться, давай! — обрадовался кочевник, не отрывая руки от гривы жеребца. — Я — Ураз-бей, сын Оказ-мурзы, даю тебе за твоего коня своего и в придачу еще одну кобылу…