— Таких, как она, надо поучить, надоумить, пожалеть, моя родная… Поверь, дитя мое, что простой человек очень понимает справедливость и ценить доброе слово.

Анна Петровна долгое время сама все показывала и объясняла молоденькой кухарке.

— Вот, Акуля, милая, смотри да приучайся делать все аккуратненько. Сама потом благодарна будешь и не раз вспомянешь. Смотри… — И барыня, надев на руку детский сапожок, показывала, как надо его чистить; учила гладить, показывала стряпать.

Не бранят Акулю, не кричат на нее.

Сперва ей будто и неловко было. «Уж лучше бы побранила старая барыня», — не раз думала она, чувствуя себя виноватой.

Нет, Анна Петровна двадцать раз все покажет, повторит, остановит… Иначе не скажет, как «милая».

И через год в расторопной, толковой, работящей и преданной кухарке не узнать было «мужичку-деревенщину».

Акуля держит в порядке квартиру, порядочно стряпает, хорошо стирает и гладит и в глаза смотрит, чтобы угодить дорогим господам. Милы они ее бесхитростному, благодарному сердцу.

Ну что она для них? Простая деревенская девчонка-кухарка.

А между тем ее ненаглядные барышни кусочка не съедят без нее. Прибегут в кухню, поделятся.

— Попробуй-ка, Акуля. Это — апельсин. Ты, я думаю, в деревне и не едала такого гостинца, — говорит Леночка.

— Ой, да спасибо, милушка! Да кушай сама, я не маленькая.

— Нет, Акулинька, не люблю одна, уж мы лучше вместе…

И обе девочки наперерыв оделяют ее полученными от бабушки гостинцами.

Раз Акуля заболела; она уже знала теперь петербургские порядки; вошла к Анне Петровне и говорит:

— Барыня, я за дворником пойду.

— Зачем, Акуля? Что случилось? — удивилась старушка.

— Неможется… Пускай свезет меня в больницу.

— Что ты, что ты, глупая! Ляг на кухне, я тебе домашними средствами помогу… Не тревожься, пройдет… Позовем доктора. Дома полечит. Приляг, милая! Я сейчас приду… достану кое-какие лекарства.

— Как же это, барынька?! Да что я за такая, чтобы вы обо мне, родимая, так пеклись! Стою ли я!..

— Ты такой же человек… А работаешь ты больше нас и больше устаешь. Заболела, и надо тебя лечить. Ложись, ложись без разговоров…

«Это она-то, Акулька, деревенщина… такой же человек?»

И не забыть девушке во всю жизнь, как старая барыня сама клала на голову полотенце, смоченное в холодной воде, сама ставила за нее самовар, сама стряпала… А Леночка принесла к ее кровати столик, принесла чашку с чаем и варенья.

— Ну, что, Акулинька, получше ли тебе теперь? Не правда ли, какая хина горькая?! — И девочка жалостливо смотрела на нее задумчивыми, добрыми глазами.

— Спасибо, Ленушка! Солнышко ты мое ясное! Дай мне рученьку твою поцеловать… — сквозь слезы говорила больная.

— Ну что ты, не надо, Акуля! Выздоравливай скорее. Скучно, когда ты больна. Пей, я тебе еще принесу чаю…

Не высказать, какой глубокой благодарностью переполнено сердце деревенской девушки! Она, обративши лицо к образочку — благословению матери — всегда горячо молилась за своих добрых господ.

— Жалостливые, сердечные! — шепчет она, думая о них.

Чисто прибрала Акуля кухню; вычистила так медную посуду, что она, как жар, горит; все аккуратно расставила по полкам, оклеенным белыми фестончиками, и оглянулась с любовью кругом: дорога ей каждая плошка в этом мирном уголке.

В квартире тихо, светло и тепло. Акуля всегда по вечерам работает для себя или чинит что-нибудь детское.

В кухню выбежали обе девочки. Валя охватила Акулю за шею, да так и повисла… Видно, что они большие друзья.

— Спой про «капустку»… — шепчет малютка.

— Погоди, милушка, малость… Недосуг… Надо вам чулочки заштопать…

— Ты штопай и пой.

— Ну, вот, Валюша, опять ты со своей «капусткой». Лучше расскажи, Акуля, про свою деревню. Расскажи, как у вас голод был… — просит Леночка.

— Я уже много раз говорила вам, детушки, про это…

— Ничего, Акулинька, расскажи еще раз.

— Да, лапушка, наслал Господь испытание! Голод в дерервне — страшная беда, тяжкая, горькая…

Леночка облокотилась на кухонный стол обеими руками, подперла голову и широко раскрытыми глазами пытливо смотрела на Акулю.

— Я не могу понять, Акуля… не могу представить, что такое голод, как это быть голодным?! Это, верно, очень тяжело.

— Лучше и не говорить! Невыносно!..

— Ну, рассказывай, Акуля, — тихо попросила Леночка.

— Пришел он с весны… Может, слыхала про засуху?

— Да, да…

— Так вот засуха все сгубила, ничего не уродилось на полях. Подошла осень; крестьяне, милушка, головы повесили. Нечего было с полей взять… Нечем питаться. Продали мужички скот, проели денежки, а зима-то велика еще… Ребята исхудали, едят впроголодь; к муке примешивали и мякину, и лебеду, и кору… Пошли кто на работу, кто по миру… Деревни опустели — ходит народ, словно тень… Воют ребятенки — хлеба просят: материнское сердце кровью обливается… Нету ни у кого ни хлеба, ни дров, ни одежонки. Пришла беда невылазная!

Леночка замерла, слушает, не шелохнется, по лицу ее текут неудержимые слезы… Она уже не в первый раз слышала этот рассказ, но он всегда одинаково волновал ее.

— Господи! Хоть бы скорее уже приехали, да помогли голодающим, — проговорила она, увлеченная безыскусственной передачей.

— Акулинька, ведь им помогут? Да? — спрашивала Валя, поворачивая к себе обеими ручками лицо Акулины.

— Помогут, родимая, как же не помочь… Добрые люди помогут.

— Знаешь, Акуля, когда был голод, мы с бабушкой каждый день ходили к Казанскому собору и клали с Валей в кружку копеечки. А дома мы все шили: и новое, и старое перешивали, а бабушка посылала куда-то в деревню, — рассказывала Леночка.

— Вот то-то, милая… Помогали так-то все по разным местам; не оставили в беде людей голодных…

— Акулинька, мы тогда не ели гостинцев. Бабушка говорила: «Десять губерний голодают — грешно себя ублажать сладостями».

— Старая барыня — хорошая душа! Что и говорить, — святая она.

— Ну, дальше, дальше, Акуля, рассказывай…

— От голода болезни пошли… Уж думали, что все люди-то перемрут. Нет. Вышла милость царская: хлебом оделили, — паи дали, студенты-лекаря и другие господа понаехали… Устроили они вроде бы харчевен и даром народ кормили… Пуще всего малых ребят берегли… Жалостливы они до народа, особливо до ребят. Хорошие господа! Дай им Бог здоровья!..

— А потом, Акулинька, поправились, да? Потом уж хорошие урожаи были?

— Поправились, да не скоро…

— А ты знаешь ли, Акуля, что нашему народу и чужие страны помогали? Вот Франция, Америка тоже…

— Народ сказывал… Это верно слово, что заморские корабли приходили издалека… Только мука-то не наша, словно бы, на вкус…

— Да-да, все это верно! Ах, какое было тяжелое время! — задумчиво говорила Леночка.

Девочка очень любила эти «заседания на кухне», как говорила бабушка. Полны интереса и жизни были их разговоры. Семнадцатилетняя деревенская девушка была тоже наивное дитя.

— Ну, рассказывай, Акуля, как ты медведя встретила.

— Не раз это мы его видали… Вот собрались одним летом девушки за ягодами в лес… А леса-то у нас большие, частые, густые… Ягоды там всякие, цветы душистые, сосны высокие и чернолесье… деревья разные…

— Вот в таком лесу побегать! Как бы я хотела, хоть разок! Хорошо там, — прерывала Леночка, не видавшая на своем веку деревни.

— Собирали это мы землянику, клубнику и шли домой лесной опушкой… Около опушки-то желтеют овсы… Вечерело. Одна девушка глядит-глядит это прямо, глаз не сводит, на овсы-то… да всех и окликнула:

— Девоньки, гляди-кось, в Федяевых овсах чья-то собака балует!..

— Там их две!.. — крикнула другая девушка.

А собака-то эта самая встала на задние лапы и пошла, и пошла… прямехонько на нас…

— Ах, как страшно! — вставила Валя, вся съежившись.

— Тут все — врассыпную… давай Бог ноги, в лес… И ну укать гулко, гулко так.