Ошеломленный, я даже растерялся.

— Две недели назад я разговаривал с главным врачом больницы. Он говорил, что Мерлинг поправляется, но медленно, едва двигается по палате с чужой помощью.

— Он симулировал, а сам разрабатывал план бегства.

— Вы должны были перевести его в тюремную больницу!

— Перевод был назначен на двадцать первое, а двадцатого в четыре утра он оглушил сиделку и бежал.

— Откуда Мерлинг узнал о своем переводе в тюремную больницу?

— Видимо, проговорился кто-то из больничного персонала. Выясняем…

До этого мне казалось, что это последняя страница мрачной истории Хельмута Мерлинга. Придется открыть новую…

Я вынул из стола чистый лист бумаги, наверху написал и жирно подчеркнул:

«Старика Патинэ мы звали Боссю[1]. Ящик чудес, который старик носил на спине, делал его горбатым. На площадях Орадура, Бурганьёфа или Конфалана, водрузив свой ящик на треногу, Боссю хриплым жиденьким тенорком призывал: «Смотрите чудо Патинэ! Только десять сантимов! Маленький корсиканец на балу в Сан-Суси! Великий полководец перед битвой у Аустерлица! Вечные муки грешников в аду! Только десять сантимов!»

С волнением я припадала глазом к мутному, потрескавшемуся от времени стеклышку. Но чудо Патинэ являлось избранным — передо мной была тьма. Я даже в знакомых по Библии иллюстрациях Дорэ не могла отличить эдема от чистилища.

Почему сейчас, столько лет спустя, я вспомнила о чудесах Патинэ?

Мой духовный отец говорит: «В минуты сомнений смотри в себя!»

Меня волнует предстоящая встреча с прошлым. Я с нетерпением жду ее и боюсь. Я смотрю в себя, но как в ящике чудес Патинэ, не могу разобрать ничего, кроме смутных видений.

Зовут его Лоран, Марсель Лоран.

Сегодня утром Лоран позвонил мне по телефону и сказал, что будет к семи. Отказать я не могла. Мой редактор не упомянул его имени, но я знаю, что поездкой в Москву я обязана Лорану.

Марсель Лоран — специальный корреспондент швейцарской газеты «Л'этуаль Деспуар». Париж он покинул десятого мая тысяча девятьсот сорокового года, в день, когда Коммунистическую партию Франции объявили вне закона.

Впервые я встретила его в Берне, в сорок четвертом году. Марселя Лорана, Люсьена Вейзеля и меня обстоятельства свели вместе. Между этими двумя людьми я должна была сделать выбор. Прелат Штаудэ, узнав о моем решении, сказал, едва сдерживая гнев:

— Католичка не может связать свою судьбу с атеистом!

Но даже это меня не остановило.

Лоран жил в мансарде дома возле старинной церкви Нотр Дам де Шан. Когда в условленный день я пришла к нему, дверь была открыта, а за порогом — пугающая тишина. В комнате беспорядок, следы борьбы и поспешного обыска…

С тех пор Марселя Лорана я больше не видела. Тогда даже в нейтральной Швейцарии люди исчезали, как дымок сигареты, и никому это не казалось странным. Одних видели в лагерях смерти, других… тела других извлекали из сточных канав или старых штолен.

Девятого апреля сорок пятого года во время бомбардировки союзниками Амштеттина из лагеря бежала группа антифашистов. Одному из них удалось вернуться в Швейцарию. Этот человек в Маутхаузене видел Марселя Лорана.

Снова искра надежды.

Но время шло, а от Лорана не было никаких вестей…

В конце сорок пятого года я получила письмо с местным штампом. В конверте краткая записка, торопливо написанная карандашом, почерк знакомый: «Дорогая Лу! (Так звал меня только Марсель.) Не жди меня! — писал он. — Девушка спасла мне жизнь. Ее имя Светлана, она беспомощна и нуждается во мне. Прости. Обстоятельства сильнее нашей любви. Целую тебя. М. Л.». Вот… Я хорошо помню это письмо. На обороте тем же карандашом написан мой адрес в Берне.

Однажды, развернув газету «Л'этуаль Деспуар», я обратила внимание на очерк о строительстве грандиозной электростанции в советской Сибири. Так искренне, с таким страстным увлечением мог писать только он… Ниже я прочла: «Наш специальный корреспондент из Москвы Марсель Лоран»,

Взглянув на часы, Луиза Вейзель отложила перо и закрыла дневник.

На темно-зеленой кожаной обложке тетради была серебряная пластинка с латинской надписью: «Витам импендере веро!»[2] — эпиграф, когда-то служивший девизом Жан-Жаку Руссо.

Женщина подошла к окну, отдернула занавески и распахнула раму.

Рокот моторов и оживленный людской говор едва долетали на девятый этаж.

Перед ней был знакомый пейзаж: темно-красное здание Исторического музея, угловая башня Кремля, Александровский сад за чугунной оградой и мраморный обелиск, окруженный цветами чистых и ярких тонов киновари.

Постучали дважды, прежде чем Луиза услышала и открыла дверь.

С посудой для сервировки вошел официант, его все звали Ванышом. Молодой, светловолосый, веснушчатый и голубоглазый.

— Медам, комман алле-ву? — сказал он, щедро выложив значительную часть своего запаса французских слов.

— Спа-си-бо, Ваниш, — по-русски ответила Вейзель. — Ошен корошо!

— Труа персон? — спросил официант и для верности показал на пальцах.

— Три шеловек! — подтвердила по-русски Вейзель.

На этом «оживленный» разговор окончился.

Женщина вновь подошла к открытому окну. Пейзаж упрямо не ложился в строки. Напрашивалось невольное сравнение: Париж, дом на улице Капуцинов, окно мансарды — Москва, кремлевская стена, Александровский сад, обелиск. На мраморе имена сынов России и с ними рядом Жан-Пьер Марат, Прудон…

«Звучит как символ», — думала она.

Но вот первая строфа воспоминаний:

За ней вторая:

Почувствовав на себе чей-то взгляд, она прислушалась… Ваныш ушел, дверь осталась открытой… У виска тревожно забился нерв… Луиза медленно повернулась от окна и… тяжело оперлась о подоконник — перед ней был Марсель Лоран. Та же мягкая, чуть ироническая улыбка, серые глаза под густыми, длинными ресницами, тонкая линия носа с горбинкой, и только виски тронуло инеем. Марсель был таким же; казалось, годы не коснулись его, и только выражение глаз стало иным…

грустно сказал Лоран, пожимая протянутую ему руку.

— Ты не забыл?

— Друзья не забываются. Томик Элюара был со мной за колючей проволокой.

— Тот самый, что купила я в Берне у букиниста?

— Да. Я подарил его Светлане.

— Она знает французский?

— Светлана знала три языка, поэтому лагерное начальство держало ее на картотеке живых и мертвых.