— За что, господи! — запрокидывая голову, протянула она руки к небу. Но каким равнодушным было оно в своей радостной свежести. Какими равнодушными были эти колышущиеся весело нивы. Она поняла, что произошло нечто непоправимое, что уже ничего нельзя сделать.

— Влади! — взлетел к небу ее дикий вопль…

Зачем она идет? Чего ищет? Ведь все уже кончено. Но она продолжала идти вперед, потому что у нее не было сил повернуть обратно. Она едва волочила ноги, ничего не видела и не слышала.

Петкан еще издали увидел Вагрилу, присмотрелся повнимательней и, бросив косу, побежал ей навстречу.

— Что стряслось? — спросил он.

Она съежилась, словно кто-то замахнулся на нее.

— Зачем, пришла?.. Что стряслось? — Петкан схватил ее за плечо. — Чего ты молчишь? Говори скорей!

Вагрила удивленно подняла на него глаза — неужто он еще ничего не знает? — и как-то равнодушно, словно вспоминая о давно минувшем событии, тихо промолвила:

— Влади помер.

Весть об убийстве Влади разнеслась по окрестным селам. Все только об этом и говорили. Люди осведомленные рассказывали: полюбили друг друга Влади и Неда, решили повенчаться и слово в том нерушимое дали. Да приглянулась девушка сыну старосты — Дончо. Послал староста сватов, а Неда им от ворот-поворот. Разгневался староста — сам пристав с ним дружбу водит, а тут девка из бедняцкой семьи нос воротит. Решил он, ежели не желает добром, так силой возьмем. Дескать, посидит у меня день-другой и покорится. Выкрал он со своими сродниками Неду, да ничего не вышло. Не покорилась Неда. Удалось ей послать Влади весточку, мол, приходи, выручай. Пришел Владо. Обрадовалась она, и пошли они к нему в село. А Дончо — старостин сын, схватил ружье и вдогонку за беглецами. Нагнал он их на Крутой-Стене. Но Владо не отдал Неду, грудью загородил ее. Тогда Дончо выстрелил. Владо упал раненый. Умер он по дороге в больницу.

Бияз вернулся домой, потрясенный страшной вестью. Вся его обида на Караколювца словно испарилась, позабыл он все его жгучие слова. Жалостливое сердце приняло чужое горе как свое. В кухне, спиной к двери сидела жена, перебирала фасоль. «А ей хоть бы что, сидит себе как ни в чем ни бывало», — раздраженно подумал Бияз.

«Дон!.. Дон!.. Дон!.. — размеренно прозвучали печальные удары колокола.

— Что это не вовремя зазвонили, Трифон? Помер кто?

— Влади помер, Караколювский.

— Что ты говоришь! Вчера его видела — живой-здоровый.

— Убили его ночью на Крутой-Стене. Старостин сын убил из-за Неды…

— Что за люди, бога не боятся! Что ж теперь с девушкой станется?

— Да что с ней станет, ничего не станется! — взорвался вдруг Бияз. — Повенчается теперь со старостиным сыном и только.

— Всегда ты так… случись какая беда — вспыхиваешь как порох.

Бияз уже думал о другом.

— Хоть и повздорил я с Габю… Однако надо бы на похороны сходить, ты как думаешь?

— Надо сходить, чего уж тут поминать о раздорах при таком горе.

После полудня Биязиха набрала букет журавленика и первоцвета, завернула в платок несколько свечек и пошла к Караколювцам. Дверь дома была открыта. Входили и выходили люди. Много народу стояло во дворе. В комнате на нее пахнуло ладаном. Женщины бесшумно расступились, пропуская ее к открытому гробу. «Будто спит», — прошептала Биязиха и опустилась на колени, несколько раз поклонилась, осеняя себя крестным знамением. Потом поднялась и отошла к женщинам, которые сложив руки на поясе, молча стояли в надвинутых на глаза черных платках.

Вагрила тоже молчала. Лицо у нее было неподвижное, будто окаменевшее. Она неотрывно смотрела на лицо покойного сына. «Худо это, лучше бы уж причитала да выла, все бы полегчало ей, — подумала Биязиха. — Надобно как-то расшевелить ее». Она поглядела по сторонам, отыскивая Гергана. Он стоял у двери. Биязиха подошла и взяла его за руку. Подвела к матери и шепнула на ухо: — «На мать гляди».

Веки Вагрилы не дрогнули. Сухие глаза, застывшие в немом горе, не обратились на младшего сына. Биязиха тихо вздохнула.

Послышался отдаленный раскат грома. Поднимаясь из-за горного хребта, всползала на голубой небосклон серая туча. Бияз застегнул ворот рубахи и сказал:

— Дождь будет.

— Похоже на то, — согласился Недко Паша, облизнув потрескавшиеся губы.

— Вчера Петкан на Крушаке люцерну косил. Наверно подсохла уже, съездим за ней.

Недко Паша снова поглядел на небо и сказал:

— Успеем, сбегаю за телегой.

Трифон Бияз и еще двое мужиков, взяв грабли и деревянные вилы, вышли на улицу. Вскоре подъехал Недко и они укатили. Когда они вернулись обратно, во дворе было уже пусто, люди попрятались. Черная туча уже стояла над селом, роняя первые крупные капли. Едва успели перебросить сухую люцерну в сарай, как полил дождь. Стоя под навесом мужики тихо переговаривались.

— Тяжело ему было расставаться с жизнью.

— Еще бы, молодой ведь…

— Жить бы ему да радоваться…

Вспыхивали молнии, удары грома рвали воздух. Но скоро посветлело. Дождь поредел и совсем перестал. Протянув лучи с омытого свежего неба ласковое солнце сушило лужицы во дворе. Вымахнувший чуть ли не вровень с плетнем репейник стряхивал последние капли.

Пришел священник. Белая рука, высунувшись из парчового рукава, помахивала кадилом. Сгустился запах ладана и нагретого воска. Четверо мужиков подняли гроб и понесли. Вагрила как привязанная двинулась за ним. На крыльце она словно очнулась, огляделась по сторонам. Ничто не изменилось, все было таким как прежде. «И шелковица такая же как и была!» — ужаснулась Вагрила. Как все вокруг смогло остаться незыблемым, когда она сама так быстро переменилась? Гроб удалялся. Она поняла, что не может остановить его, как и горе ее не может омрачить солнце, изменить шелковицу, небо и двор…

— Матушка, прибери меня! — закричала она, заламывая руки.

— Под руки ее, под руки… — засуетились вокруг нее.

Толпа снова наполнившая двор медленно вылилась на улицу. Будто падая с неба раздавались медные удары колокола. Они словно звали к себе, но люди шли не поднимая к небу глаз.

Церковь была набита битком. На паперти стояли школьники с венками. Церковный двор почернел от народа. Пришло много парней и девушек из окрестных сел. Из Здравковца принесли большой венок.

У ограды под кленом, в окружении парней, Стоян Влаев, преисполненный горечи и гнева, говорил:

— Ежели он староста и богач, стало быть, все ему дозволено… даже человека загубить? И кто ему разрешил держать в доме боевой карабин? Да что об этом говорить, ведь околийский начальник приятель ему. И как у этого Дончо рука поднялась! Ведь когда овцу резать возьмешься и то рука дрожит, тошно становится, а тут ведь человек…

— Верно… так оно… — соглашались парни.

Из церкви повалил народ. Образовалась процессия. Впереди шли подростки с иконами, а за гробом — священник, родители и близкие покойного, затем школьники с венками, далее следовало все село.

На кладбище гроб поставили на холмик свежевырытой земли у могилы.

— «Господи, сошедши доле во мрак, видел кости, множество костей, и не ведаю чьи оне, богача или бедняка, военачальника или воина…»

— Аминь, — перекрестились все вслед за священником.

Учитель сельской начальной школы Станчо выступил вперед и встал у гроба.

— Добрые люди, мы пришли сюда, подавленные скорбью, простится…

Он говорил о покойном, и образ Влади вставал перед слушателями не таким, каким они его знали, а таким, каким он уже жил в их мыслях…

Когда учитель кончил, священник дал знак и гроб опустили в могилу. Вагрила рванулась к ней, но ее схватили, удержали.

— Господи, матушка, прибери меня! — захлебнулась воплем Вагрила, оседая на землю. Женщины подняли ее и повели под руки в село. Она поглядела на небо. Оно было таким же свежим и чистым, как вчера. Тогда Вагрила закрыла лицо руками, чтобы в глазах у ней стало так же темно, как и на душе.