Мощной была система того еще не разрушенного и не разогнанного радио. Высокое качество и оперативность работы как творческих, так и технических его сотрудников, их интеллигентность, дисциплинированность, известный радийный фанатизм, жертвенность, трудоспособность делали практически неограниченным творческий потенциал передач. Ведь еще не было прибрано к рукам, а лучше сказать — украдено (да-да, именно украдено — по официальному правительственному решению, разумеется, а как же еще?), грандиозное собрание музыкальных записей Гостелерадиофонда. Любые записи, кроме имевших специальные литеры цензурного характера*, были доступны редакциям для использования в передачах без всяких финансовых и юридических ограни­чений (такое безумие в ту пору было просто невообразимо!). Более того — с помощью своего редактора можно было заказать аппаратную и предварительно прослушать все записи, отобранные в картотеке (например, несколько разных исполнений одной и той же вещи), чтобы включить в передачу самое подходящее. Это был настоящий творческий труд, полноценная жизнь в музыке!

Каждая передача обсуждалась на редсовете, уровень требований был весьма высок. Ничего удивительного, что радио являлось тогда (и отчасти является сегодня, хотя в неизмеримо меньшей степени) самым сильным и культурным средством музыкального просвещения на всенародном уровне** — о чем всегда говорил Старик, горячо почитавший радио и до последних своих дней обстоя­тельно его слушавший.

Иван пригласил меня участвовать в “Дне”, сделать две передачи — “Особенности стиля Георгия Свиридова” и “Хоровые шедевры Георгия Свиридова”. Программа “Дня” была утверждена, и вот Старик, узнав об этом от Г. К. Черкасова, захотел с ней ознакомиться.

Однажды Ванька позвонил и буквально захлебывающимся голосом расска­зал, что: “Ты даже не представляешь, Борисыч, у кого я сегодня был! Отгадай! Я был у Свиридова. Представляешь?!” Представить себе это было почти невоз­можно. Свиридов доселе представлялся нам неким отвлеченным Духом, creator spiritus, каким-то веществом бесплотным. Свиридов — это была для нас музыка Свиридова . И вот — с самим Свиридовым, человеком (а для нас читай — живым музыкальным Богом) общался Иван. Счастливый!

Однако Иван продолжал: “Но это еще не все, Борисыч. Я ему рассказал, что у меня есть друг, ну и так далее — и он захотел, чтобы в следующий раз мы к нему вместе пришли и чтобы ты ему рассказал про свои передачи в “Дне”. Мы с тобой идем к Свиридову — представляешь?”

*   *   *

За время своего музыкального образования мне довелось сдать порядка 180 зачетов и экзаменов, однако ни перед одним из них — даже перед политэко­номией социализма! — я, студент, не волновался так, как перед предстоявшим визитом к Георгию Васильевичу. Не то что разговаривать с ним (кстати, застен­чи­вости в этом процессе, увы, мне так и не удалось утратить до самого послед­него дня общения со Стариком), но и просто находиться рядом со Свиридовым казалось какой-то неподъемной ответственностью. Более энергичный и пылкий, как всегда, Иван всячески подбадривал и похлопывал по плечу, заставлял встряхнуться, радовался — пока брели с ним вечером по Большой Грузинской, буквально буксуя в густом, как песок, снегу. Теперешняя эпоха теплых зим еще не наступила, всё, как правило, выпадало вовремя, ноябрь, бывало, уже весь снежный, а почти на каждый Новый год — память детства — всегда окошки замерзшие, со сверкающими узорами... Московские тротуары убирали “в те поры” не лучше, чем сейчас (хорошо помню угрюмых употевших дворников с ломами, в ватниках и вязаных шапках, которые кололи лед как-то странно — некими прямоугольными фрагментами), — но замечал ли я тогда погоду?!

“В конце концов, — одышливо и возбужденно толковал я, храбрясь, раскрасневшемуся на ходьбе и морозце Ивану, — ну, скажу я чего-нибудь не так — ну и скажу”, — на что Иван неизменно отвечал: “Борисыч, успокойся, все нормально будет”. Он уже был у Свиридова и, видимо, успел понять, что вообще-то Старик добр...

Впрочем, если бы я тогда знал, как относится к речи грядущий мой собесед­ник, как он владеет ею, то, быть может, и вовсе не пошел бы — поводы для волнения, мягко говоря, вправду были... Но у юности во всем Божья помощь: некий светлый дух меня бодрил.

У входа в респектабельный дом на Большой Грузинской покурили возле подъезда (прибыли-то заранее!). “Ну, с Богом!” — люди никогда не переставали говорить эти слова друг другу в ответственные моменты жизни... Набрали код и пошли.

Поверить было нельзя, что Свиридов живет, как все люди — в квартире, в которой есть комнаты, кухня, ванная и все прочее. И все-таки, когда Иван позвонил в дверь, я все не верил. “Надо подождать, — шепотом объяснял Иван, — они долго идут до двери, старенькие”. Мы стояли на парадной лестничной площадке с широкими черными перилами, полого и пространно располагавши­мися под рукой. Это вообще-то дом, ранее относившийся к КБ А. С. Яковлева, получивший в свое время в народе прозвище “Дом сталинских соколов” — а точнее, дом высоких чинов КБ (“крупных людей авиации”, как многозначительно разъяснял Старик). Первое, что подумалось: “Как же тут музей потом делать, кругом люди живут?” Наконец за дверью из глубины квартиры раздалось резкое: “Кто здесь?” — “Георгий Васильевич, это мы пришли с Вульфовым”.

Дверь отворилась...

Я так волновался, что следующее воспоминание — сразу вешалка (старо­модная, стоявшая на полу, с “рогами”). Иван предупредил, что Свиридов всегда помогает снимать и надевать пальто — не без некоторого растерянного жеманства пришлось повернуться к Старику спиной... (Вот каждый раз было это моральное испытание! Люди нашего века не привыкли к такому! Старик приговаривал, подавая: “И вы всегда так делайте”).

Первый раз довелось войти в этот удивительный дом, увидеть высокие створчатые двери, обеденный стол с красными яблоками в вазе, чайными чашками на блюдцах, эти светлые комнаты, обои с нежным рисунком голубых цветов и ромашек... Все то, от одного лишь пребывания в чем делаешься как-то существеннее. Это строгий и добрый был дом... У входа в столовую комнату я остановился — Старик пристально посмотрел на меня (вот он, рядом со мной, живой классик, композитор Георгий Васильевич Свиридов — из плоти, в темных своих очках, известных по стольким фотографиям, в чем-то домашнем, мягком — Господи Ты Боже мой)... Свиридов продолжительно посмотрел на меня и — вдруг очень приветливо, почти ласково, с добродушным участием сказал следующее: “У вас прекрасные усы!” (это первые слова, услышанные мною от Старика). “Такие усы, знаете, носили русские гусары. Вам очень идет”. Лестное сопостав­ление с гусаром и весь душевный ореол, исходящий от Старика, помогли, словно ребенку, впервые пришедшему на занятие к учителю по чистописанию, сразу определить главное: “Добрый”. Это вообще самое первое в жизни, что я подумал, увидев вблизи Свиридова-человека.

Старик был воодушевлен, энергичен, он явно хотел и ждал этой встречи: “Мои юные друзья, прошу вас — проходите, пожалуйста! Эльза! К нам приехали Иван Сергеевич Вишневский и Алексей Борисович Вульфов!” Из соседней комнаты донесся высокий, почти девичий голос: “Хорошо, Юрочка, хорошо...” Увидели мы рояль, стену книг, прошли мимо зеленого сукна стола и опустились в кресла для гостей. Оказавшийся в этом кресле располагался против Старика и направ­ленно подвергался, таким образом, всей беспощадной пристальности его взгляда.

“Мне очень приятно — не скрою от вас, — что такие молодые люди интере­суются моей музыкой. По правде сказать, я думал, что молодежь сейчас склонна немного к другому... В консерватории — и вообще. Я уже не ждал такого к себе интереса от молодых. Это замечательно, знаете! Расскажите мне, пожалуйста, Иван Сергеевич, как вы хотите делать ваш... вашу программу. А потом мы послушаем и Алексея Борисовича”. Иван начал увлеченно толковать, Старик с обычным своим прорывающимся нетерпеньем кивал: “Да, да!.. Понимаю, да... Понимаю...”