Станислав Куняев

ПОЭЗИЯ. СУДЬБА. РОССИЯ*

“Змея, укусившая собственный хвост…”

I

Славный город Марбург, в котором в разные времена побывали Мартин Лютер, Михаил Ломоносов, Борис Пастернак и Булат Окуджава, встретил меня и моего коллегу по “Новому миру” Андрея Василевского весьма радушно. Его кривые улочки, вымощенные брусчаткой, тянулись к вершине холма, увенчанного темным средневековым замком некоего Ландграфа. На улочках — куда ни глянь — стояли разноцветные пластмассовые столики, выползшие из пивных баров, пиццерий и разнообразных кафешек. Марбургская университет­ская молодежь вкупе с туристами поглощала пиво, кофе, пиццу, салаты, курила травку, слушала музыку, хохотала — словом, жила беспечной потребительской жизнью, о которой Европа с её религиозными войнами и священными камнями мечтала целое тысячелетие…

Литературный институт имени Горького и Марбургский университет время от времени посылают друг к другу своих преподавателей и студентов. Вот почему мы с Василевским летом 2003 года очутились в Марбурге.

Наша хозяйка, у которой мы устроились на постой, — глава громадной и добропорядочной немецкой семьи, занимающей трехэтажный средневековый домик на главной городской улице. У неё несколько взрослых детей, часть которых живет в этом же доме, бесчисленное количество внуков и внучек и муж — двухметровый грузный немец, да и она сама — крупная женщина, похожая на громадный белый гриб, весит чуть поменьше своего Зигфрида, которого, впрочем, зовут Альфред.

В первый же день пребывания в их сказочном средневековом доме с крутыми ступеньками дубовых лестниц мы были удостоены торжественного обеда, плавно перешедшего в ужин. Хозяйку звали фрау Урфф, что восхитило меня. Сочетание этих слов и звуков таило в себе некую причастность к древнегерманскому, легендарному бытию, превращало заурядную немецкую домохозяйку в могучую, голубоглазую и белокурую Брунгильду из немецкого эпоса. Когда я обращался к ней и с наслаждением, вращая языком, выговаривал: “фрау Урфф-ф!” — то тут же вспоминал пушкинское: “Европы баловень Орфей”… Зеркальность словосочетаний, отражавшихся друг в друге, восхищала меня.

А еще восхищало то, что на столе во время торжественного обеда в нашу честь перед каждым из присутствующих был поставлен глиняный горшочек для яичной скорлупы, колбасных кожурок, корочек сыра, словом, для всех отходов, чтобы они не портили внешнего вида стола. Да только ли одни глиняные горшочки?! Сколько всяческих удобных приспособлений для принятия пищи присутствовало на дубовом столе фрау Урфф! Крупное куриное яйцо, к примеру, перед тем как поместить в фаянсовую рюмочку и разбить коричневую скорлупу специальной мельхиоровой ложечкой, сначала надо было извлечь из позолоченного разъемного пластмассового футляра, долго сохраняющего тепло только что сваренного всмятку яйца. Да что там футляры, ложечки, ножики, прозрачные, толщиной в пергаментный лист, ломтики испанской ветчины и коллекции всяческих сыров на столе! “Delikates”, — сказал громадный Альфред… Но это все ерунда по сравнению с тем, что во время нашего пир­шества каждое очередное блюдо сопровождалось особым “гарниром”: мы поглощали салаты — а из музыкального центра, включенного пухлым пальчиком фрау Урфф, лилась музыка. Когда я “угадал мелодию” и произнес “Кармен!” — Зигфрид-Альфред и фрау Урфф с удивлением переглянулись. В их взглядах я прочитал: “О! Русский поэт знает, какую музыку мы слушаем!”.

Отбивные, поданные нам после салата, мы поглощали под мелодию из Шуберта, а во время десерта хозяева были окончательно покорены моей осведомленностью в европейской музыке: еще бы — я узнал, что прозвучал хор из малоизвестной оперы Верди “Набука”! Фрау Урфф и Альфред не могли знать, что в последние несколько месяцев я часто бывал в родной Калуге и постоянно слушал на кухне по “Российскому радио” передачи, посвященные какому-то юбилею Верди. “Настоящее радио” то и дело рассказывало об этой самой “Набуке” — опере о борьбе евреев за свои права во времена вавилонского пленения… Да еще комментаторы подробно поясняли, что центральная хоровая партия оперы стала в XIX веке национальным гимном Италии, о чем я на ломаном немецком языке поведал хозяевам. Хотел было добавить, что знаменитый композитор, по моим предположениям, написал “Набуку” по заказу богатых итальянских евреев за большие деньги, но построить такую сложную фразу уже не смог — словарного запаса не хватило.

Но как бы то ни было — восторгу хозяев по поводу моих музыкальных знаний не было предела. Растроганный Альфред распорядился, чтобы фрау Урфф принесла вишневой водки (“Киршен вассер”) — и это после трех бутылок вина, выпитых под Бизе, Шуберта и Верди. Тосты стали следовать один за другим. Я вспомнил, что еще в 1951 году, будучи учеником 10 класса Калужской железнодорожной школы № 9, выучил наизусть и перевел на русский язык несколько стихотворений Генриха Гейне, и, стараясь не потерять в произношении ни одного “умляута”, прочитал из “Путешествия в Гарц”:

Auf die Berge will ich steigen,

Wo die frommen Hutten stehen,

Wo die Brust sich frei erschlisset

Und die freie Lufte wehen.

(“хочу подняться в горы, в миры невзрачных хижин, где грудь свободно ды­шит, где свежий ветер веет”). Супруги захлопали в ладоши, обволокли меня какими-то нечленораздельными восклицаниями и, разгоряченные музыкой, вишневым напитком, стихами Гейне, предложили подняться по лестнице на открытую веранду верхнего этажа, откуда все марбургское княжество с его лесами, полями и реками было видно как на ладони. Потрясенный такой неожиданной красотой, я потребовал еще одну бутылку “Киршен вассер”. Фрау Урфф, кокетливо поигрывая крупным телом, быстро спустилась по лестнице и принесла на стол сосуд темного стекла, да еще с какими-то орешками в придачу… Словом, немецкий регламентированный ужин естественным образом перешёл в русское застолье до полуночи, когда под звездным небом, освещенным на горизонте огнями далекого Франкфурта, мы, бережно поддерживая друг друга, кое-как спустились по крутым деревянным ступеням к своим спальням и, прокричав друг другу “Гуте нахт!”, рухнули в мягчайшие бюргерские постели…

Утром, когда фрау Урфф постучала нам в дверь и мы вышли с легкой голов­ной болью к завтраку, я увидел ее покрасневшее лицо и заплаканные глаза.

— Что случилось, дорогая фрау Урфф? — с искренним сочувствием спросил я и кое-как понял из ответа, что Альфреду ночью стало плохо, он попытался выйти в туалет, но у него отнялись ноги, пришлось вызывать “скорую помощь”, и что сейчас бедняга находится в госпитале (befindet in Hospital!). Его жизнь поддерживается капельницей. В конце взволнованного рассказа фрау Урфф даже всплакнула, но когда я неуверенно предложил, что, коли дело обернулось таким образом, полезно было бы выпить за здоровье Альфреда, она внезапно оживилась и с легкостью, неожиданной для её нордической фигуры, побежала на кухню… В оставшиеся три-четыре дня мы каждое утро с немецкой педантич­ностью выпивали за здоровье больного, что очень нравилось фрау Урфф.

*   *   *

Все время пребывания в Марбурге мы постоянно встречались с офи­циальными лицами, бывали в частных домах, где пили вино и чай, закусывая сладкими кексами, и везде (что я быстро понял) попадали в особую атмосферу “толерантности и политкорректности”, неофициальный культ которых воца­рился в нынешней Германии. Говорить можно было о многом: о снижении уровня жизни в эпоху евро, растущей безработице, европейском футболе, школьном воспитании, детях и внуках, но только не о немецкой истории. После катастрофы 1933—1945 годов немецкая нация по какому-то негласному договору как бы забыла свою историю. И славную, и позорную…

Мы гостили в Марбурге целую неделю, и один из дней этой недели выпал на 22 июня… В этот день мы повидались с журналистами, с сотрудниками одного из крупнейших архивов Германии, естественно, с нами был наш переводчик Вилли. К хозяйке заглядывали какие-то знакомые, которым она представляла нас… но никто не вспомнил о том, что произошло 62 года тому назад. Немецкая интеллигенция не желала вспоминать прошлое. Она вольно или невольно чувствовала, что эта дорожка приведет сначала к 20-м годам прошлого века, потом к 33-му году, потом к 1945-му… Неизбежно, что этот разговорчивый русский, начав с размышлений о Гёте и Бисмарке, о Вагнере и Ницше, перейдет к совсем запретным вещам — к “Майн кампф”, к Гитлеру, к евреям. Все упомянутые выше немецкие гении с точки зрения современного мышления — натуры, начисто лишенные “толерантности и политкорректности”, как, впрочем, и великий Мартин Лютер, запускавший в черта чернильницу и проклинавший еврейских ростовщиков. Каждый раз, пытаясь расшевелить собеседников и вспоминая “неблагополучные имена” немецкой истории, я наталкивался либо на невнятные ответы, либо на нежелание продолжать разговор. Даже о нобелевском лауреате, покинувшем гитлеровскую Германию, Томасе Манне немецкие собеседники вспоминали неохотно, потому что знали, что два самых знаменитых романа великого писателя — “Иосиф и его братья” и “Доктор Фаустус” — посвящены двум опасным темам: истории еврейства и эпохе “Тысячелетнего рейха”. “Нет, нет, об этом не надо, это неактуально, это в прошлом”, — не раз говорил мне наш переводчик Вилли, школьный учитель, человек средних лет, не живший при Гитлере, не могущий нести ответственность за события фашистской истории, но тем не менее ощущавший на себе давление всяческих “табу”. Впечатление от всего этого было такое, словно ты попал в общество “опущенных” людей, где была произведена целе­направленная кастрация образа мыслей, знаний, воспоминаний о прошлом…