Тогда Виндгам сказал следующее:

— Я очень благодарен нашему директору за ту доброту, с какою он отозвался обо мне. Конечно, все вы отлично знаете, что школа ничего не теряет с моим уходом. (Слышны крики: «Нет, нет, много теряет!») Для такой школы, как наша, один человек ничего не значит, и те, кто сказал «нет», сказали это, не подумав.

Тут аплодисменты совершенно заглушают голос оратора. Те, кто кричал «нет», чувствуют себя пристыженными.

— Годы, которые я провел здесь, будут всегда лучшими годами моей жизни, — продолжал Виндгам. — Я горжусь тем, что был вильбайским старшиной. Я не гордился бы этим, если бы не считал, что наша школа — очень хорошая школа. А хороша она, как мне кажется, потому, что вильбайцы всегда ставили интересы школы выше своих собственных. До тех пор, пока так будет продолжаться, школа будет стоять на прежней высоте. Благодарю вас, мистер Патрик, и вас, джентльмены!

Таковы были прощальные слова вильбайского старшины. На следующий день он уехал, и только гораздо позже вильбайцы поняли, как много потеряли они с его отъездом.

Почему они это поняли и как им пришлось не один раз припоминать прощальные слова своего главного старшины, будет рассказано в следующих главах настоящего повествования.

На другое утро после знаменитых бегов Вильбай принял свой обычный, будничный вид. Тем не менее всякий, кто взглянул бы в это утро на высокий холм, увенчанный зданием старой школы, согласился бы, что трудно найти более живописное место.

Было ясное летнее утро, одно из тех, когда все принимает какой-то особенно радостный вид. Утренний ветерок приносил из-за холмов свежий морской воздух, а вдали, от мыса до мыса, сверкали и искрились на солнце зеленоватые волны Кредльской бухты. По эту сторону холмов, вдоль речки, рощи оглашались пением только что проснувшихся птиц; на лугах мягко волновалась молодая трава. Посреди величественных вязов стояло обвитое плющом старинное здание школы, как стояло оно два столетия тому назад и как простоит, вероятно, еще не одно столетие.

Утро было прелестное, но для Фредерика Парсона в ту минуту, когда, вынув из-под подушки часы и взглянув на них, он лениво сбросил с себя одеяло, красота природы не существовала. Парсон был фагом Блумфильда, классного старшины из отделения мистера Паррета, и в это утро находился в очень дурном настроении.

Все было в заговоре против него. Вчера на беге младших классов он был «побит», то есть не взял приза, — ни он, ни Тельсон. Им с Тельсоном вечно не везет. За последние два года они участвовали во всех бегах и всегда бывали «побиты». Мало того: вчера после ужина, пробираясь к Тельсону через двор (Тельсон принадлежал к отделению директора), Парсон наткнулся на Котса, одного из классных старшин, и Котс в виде штрафа за отлучку из школы в непоказанное время велел ему написать восемь французских глаголов. «Неужели желание навестить друга уж такое преступление? Наверное, у Котса нет друзей, а то он не придрался бы ко мне за такой пустяк», — рассуждал Парсон. Но и этим его несчастья не исчерпывались. Ведь он еще не заглядывал в своего Цезаря, а на последнем уроке Вартон (учитель латинского языка) пригрозил ему, что пожалуется на него директору, если он еще раз явится в класс, не приготовив урока. Пожалуй, он еще успел бы списать заданный перевод у Тельсона (Тельсон-то списал его у Джонса еще к прошлому уроку), да вот беда: Блумфильд с Гемом вздумали сегодня кататься на лодке, и само собой разумеется, что ему, Парсону, придется править для них рулем. Конечно, править рулем не трудно, и если служить кому-нибудь, то почему же не Блумфильду? Тем более что теперь, после выхода Виндгама, Блумфильд, по всей вероятности, будет старшиной. Но каким образом, скажите на милость, когда же приготовить перевод из Юлия Цезаря и написать французские глаголы? Не может же он взять книгу в лодку! Остается одно: покориться последствиям жалобы учителя. Нет сомнения, что директор накажет его. Его постоянно наказывают, гораздо чаще, чем Тельсона. Тельсону-то хорошо: он фаг Ридделя; ему никогда не приходится катать в лодке своего старшину. Да, кроме того, Риддель всегда помогает ему готовить уроки. Уж от Блумфильда не дождешься такой любезности!..

Все эти мысли сильно портят настроение Парсона в это ясное летнее утро. Но хуже всего то, что он должен сию минуту встать с постели, чтобы разбудить Блумфильда, иначе ему достанется. А Блумфильда Парсон боится гораздо больше, чем самого директора. Угрюмо сбрасывает он с себя одеяло и спускает одну ногу с кровати; но другая что-то долго медлит. Парсон не выспался: ему всю ночь снился вчерашний неудачный бег, и сон ничуть не освежил его. Если бы не это несносное катанье по реке, как чудесно мог бы он приготовить свои уроки в постели! Но случайный взгляд на часы, которые мальчик держит в руке, немедленно кладет конец его дальнейшим размышлениям. Он вскакивает, как встрепанный, одевается и со всех ног бросается по коридору в комнату своего главы и повелителя. По правде сказать, классному старшине так же мало хочется вставать, как и его фагу. Парсону приходится долго трясти Блумфильда, прежде чем тот обнаруживает признаки жизни.

— Который час? — спрашивает он наконец сонным голосом.

— Шесть, то есть две или три минуты седьмого, — отвечает Парсон.

— Зачем ты не разбудил меня ровно в шесть, как я тебе велел? — спрашивает Блумфильд, поворачиваясь на другой бок.

— Да ведь всего три минуты седьмого! — повторяет Парсон обиженным тоном.

— Ну хорошо. Сходи разбуди Гема.

Парсон бежит будить Гема, зная наперед, что не успеет он выйти за дверь, как Блумфильд опять захрапит. Так и случилось. Добившись кое-как от Гема обещания, что он сейчас встанет, фаг возвращается к своему старшине и застает его спящим крепчайшим сном. Ему приходится проделывать ту же процедуру, что и две минуты назад. Но Блумфильд так разоспался, что теперь на него уже не действуют ни толчки, ни встряхивания. Парсону очень хочется бросить его и приняться за французские глаголы, но его останавливает предчувствие возможных неприятностей. Он решается на последнюю отчаянную меру: сдернув с Блумфильда одеяло, он кричит ему в самое ухо:

— Блумфильд, вставайте, половина седьмого!

Это подействовало. Блумфильд мгновенно принимает сидячее положение, точно автомат на пружинах, и спрашивает, протирая глаза:

— Как! Половина седьмого? Отчего же ты не разбудил меня в шесть?

— Я вас будил.

— Не лги. Если бы ты будил меня в шесть, так я и встал бы в шесть.

— Говорят вам, что я вас будил! — ворчит Парсон.

— Ну хорошо, мне некогда с тобой разговаривать… Посмотри, встал ли Гем, и узнай, готова ли лодка. Да живей!

Теперь Блумфильд окончательно проснулся, что заставляет Парсона мгновенно присмиреть.

— Вот что, Блумфильд, у меня к вам просьба, — говорит он кротко. — Можно мне сказать сторожу, чтобы он поехал с вами вместо меня? Я не успел приготовить перевода, да кроме того, мне надо написать восемь французских глаголов для Котса.

— Делай, что тебе сказано! Если ты не умеешь выбирать время для приготовления уроков да сверх того еще попадаешься в нарушении правил, так уж это не моя вина, — отвечает неумолимый Блумфильд.

— Но я только шел к Тельсону, чтобы…

— А вот поговори-ка у меня еще, так увидишь, что будет!

Блумфильд делает движение в сторону своего фага, и тот мгновенно исчезает.

Разумеется, Гем опять спит, но с ним Парсону незачем церемониться. Обмакнув в воду конец полотенца, мальчик кладет его на лицо спящего, потом, отбежав к двери, кричит во весь голос:

— Гем, вставайте! Блумфильд ждет вас в лодке! — и стремглав бежит на другой конец коридора — предосторожность далеко не лишняя, потому что Гем показывается в дверях своей комнаты со щеткой в руке, видимо в поисках нарушителя своего покоя…