— Это просто странно…

— Готовить завтрак обнажённым странно?

— Это заставляет меня нервничать.

— Почему?

— Не знаю. Просто.

— Боишься, что я буду смотреть на твою пи-пи?

— Нет!

— Тогда что?

— Не знаю. Просто…

Он замолчал, взволнованный, слегка смущённый.

— Я ещё сделаю из тебя деревенщину, — поклялся я.

Он повернулся ко мне с убийственно-серьёзным выражением лица.

— Что? — спросил я, немного обеспокоенный.

— Я сделаю это, — сказал он. — Я приготовлю завтрак обнажённым. Ной не встанет ещё час. Так что…

— Так что?

— Я сделаю это.

Он снова избавился от белья и положил его на тумбочку. С храбрым лицом он схватил большую деревянную ложку и миску для смешивания и занялся делом.

— Я всё ещё злюсь на тебя, — сказал я.

— Знаю.

— Почему ты не сделал тот тест?

— Забудь об этом, Вилли.

— Почему?

— Нельзя позволять людям помыкать тобой. У нас есть права, знаешь ли.

— Другими словами, ты не был уверен, что пройдёшь.

— Я тебя умоляю! Если она хочет, чтобы суд заставил меня сдать тест, я его сдам. Я не переживаю об этом. Но я не собираюсь позволять кому-то помыкать мной.

— Значит, ты не принимаешь снова наркотики?

— Конечно нет!

— Мы уже раньше были на этой дороге…

— Не ищи подтекстов, Вилли. Ты мне не доверяешь?

“Хочу доверять”, — подумал я, но не сказал этого.

— Будь осторожен с горячим жиром, — посоветовал я. — Если он попадёт на твой член, ты будешь петь блюз хуже, чем Мадди Уотерс [18] , когда тот заполучил себе геморрой.

Ной вышел к столу примерно через час, после того, как Джексон надел шорты для бега и исчез за входной дверью. Я приготовил для Ноя тарелку хлопьев и стакан сока и наблюдал, как он ел. Его лоб был фиолетовым от синяков, кожа начала становиться коричневой от солнца, на котором мы посидели вчера.

Мы сегодня увидимся с папиными родителями? — спросил он.

Я кивнул.

Я им не нравлюсь, — сказал он, нахмурившись.

И я им не нравлюсь.

Серьёзно?

Серьёзно.

Он усмехнулся.

Нам ведь не нужно, чтобы мы нравились людям? — спросил я.

Он покачал головой.

Мне приснился плохой сон.

О чём он был, милый?

Я был в большом доме, и кто-то гнался за мной, а я не мог убежать.

Кто за тобой гнался?

Я не знаю, — нахмурился он.

Это был голубой человек?

Может быть. Я не помню.

Сейчас ты в безопасности, — сказал я.

Папочка?

Что?

Мы можем купить птицу?

У нас нет денег на птицу. Они дорогие.

Пожалуйста?

Почему ты хочешь птицу?

Они мне нравятся.

Посмотрим.

Ты всегда так говоришь.

Когда поедем домой к бабушке, посмотрим на кроликов.

Бабушка сказала, что я могу взять одного.

Папе не нравятся кролики.

Почему нет?

Я не знаю.

Я хочу птичку, — снова сказал он, будто уже решил этот вопрос в своих мыслях.

Почему бы тебе не спросить у папы и не посмотреть, что он скажет?

Хорошо.

Я завтра отведу тебя к врачу.

Зачем?

Просто чтобы убедиться, что с тобой всё хорошо.

Мне обязательно делать укол?

Нет.

Ты хорошо себя чувствуешь?

Я в порядке.

Мы подобрали родителей Джексона у отеля, и пока ехали в Нью-Олбани, нам прожужжали все уши о доме Фолкнера, пока Джексон беспокойно возился с радио, пытаясь найти станцию с новостями, чтобы услышать обновления о предупреждении о торнадо. Он натыкался на церковные песнопения, проповеди и сообщения от ток-шоу радио правого крыла. Мы удачно притворялись, что я не выскакивал из ресторана накануне вечером, и не говорили ни слова о милых гражданах в ДСО, которые навестили нашу квартиру за день до этого.

— Я ненавижу ваши чёртовы торнадо, — пробормотал Джексон.

— Ничего не случится, — легко ответил я.

— Тебе легко говорить.

— Я прожил здесь всю свою жизнь и ни разу не видел торнадо, — ответил я. — И я не планирую начинать сегодня. Ты никогда не был на ураганной вечеринке? Тебе нужно почаще выходить из дома.

Он что-то пробормотал и сжал губы.

— Всё будет в порядке, — сказал я. — Честно.

— Меня могут вызвать в больницу, если… что-то произойдёт. Просто, чтобы ты знал.

— Ничего не произойдёт.

Он смотрел через лобовое стекло на тёмное небо, совершенно не выглядя убеждённым. Небо обещало дождь, рано или поздно, возможно, несколько раскатов грома, возможно, больше. Было трудно сказать.

Мы встретились с мамой на парковке у церкви Святого Франциска. Будучи бывшей школьной учительницей, она оделась соответственно. Я также отметил, что седины в её волосах становилось всё больше.

— Баба! — проверещал Ной, кидаясь в её объятия и счастливо гудя.

— О боже! — воскликнула мама, обнимая его.

— Мама, это мистер и миссис Ледбеттер, — сказал я.

— Так рада с вами познакомиться, — произнесла миссис Ледбеттер, протягивая костлявую руку.

— Джексон замечательный молодой человек, — сказала мама. — Вы, должно быть, очень им гордитесь.

— Да, — со странной улыбкой ответила миссис Ледбеттер. — Так сильно гордимся. А ваш сын Вайлис…

— Его зовут Вилли.

— Ох. Верно. Вилли. Как койот. Какое… очаровательное имя.

— Это старое семейное имя, — сказала мама. — От его прадеда со стороны моего папы.

— Конечно же, — сказала миссис Ледбеттер. — Это мой муж, Стивен.

— Приятно познакомиться, — энергично произнёс Стивен.

— Как проходит ваше путешествие? — поинтересовалась мама.

— Всё очень интересно, — заверила её миссис Ледбеттер.

— Так мило с вашей стороны пойти с нами на мессу. Это всего лишь маленькая церковь. Уверена, ничего похожего на большие церкви в Бостоне. Вы католики?

— Возрождающиеся католики, — ответила миссис Ледбеттер. — По крайней мере, я. Семья Стивена всегда была пресвитерианцами. Или… да плевать. Тяжело уследить — сейчас так много церквей. Они похожи на сифилис, не так ли? Выскакивают то тут, то там, но, полагаю, людям нужно во что-то верить, да?

— Оу, — произнесла мама.

Она замолчала, с выражением оцепенения на лице.

— Не пора ли нам зайти? — спросил я. Я направил Ноя к ступенькам, которые вели к входным дверям. Как только мы прошли внутрь, к скамье, останавливаясь время от времени, когда люди суетились над Ноем — чем он ужасно наслаждался — мама наклонилась и прошептала мне:

— Сифилис?

Я пожал плечами.

— Сифилис? — снова прошептала мама недоверчиво.

— Забудь об этом, мама, — прошептал я в ответ.

За пару минут до мессы отец Гиндербах, облачённый и готовый вещать, прошёл к алтарю, чтобы поприветствовать прихожан. Остановившись у нашей скамьи, он прожестикулировал Ною:

Доброе утро, Н—о—й!

— Привет! — сказал Ной, его голос разнёсся по всей церкви.

Как ты?

— Я в порядке! — Это прозвучало как “Я в пядке!”

Ты хорошо себя вёл на этой неделе?

— Хорошо! Хорошо! — согласился Ной, кивая и улыбаясь. — Я люблю тебя!

Среди присутствующих раздались смешки, но не было злого смеха. Мы с Ноем приходили в церковь Святого Франциска как минимум дважды в месяц, и местные научились принимать его, невзирая на его гомосексуального папашу, не говоря о его слишком громком голосе и вымученной грамматике.

Я тоже тебя люблю, Н—о—й, — прожестикулировал Гиндербах. — И Иисус тоже тебя любит. Не забудь, что на следующей неделе практика службы.

Не забуду, — пообещал Ной.

Моё сердце трепетало при мысли о том, что Ной будет вести мессу. Что могло пойти не так? Лишь то, что он глухой, как отметил отец Гиндербах, не значило, что он не был способен вести мессу, как другие мальчики и девочки. Судя по тому, что я видел по некоторым воскресным утрам, пока ты стоишь прямо и не слишком часто роняешь свои вещи, продолжая дышать, всё хорошо.