«Теперь каждую ночь следи за Карлом Фишером. Лично сам следи! — приказал Никитин. — У .него мо­гут быть «гости». Понял?»

Больше на эту тему председатель Губчека не го­ворил, и, зная уже немного его характер, Кудряшев не спрашивал подробностей. Конечно, Никитину из­вестно многое такое, о чем начальнику поста и не положено знать. Придется с сегодняшней ночи си­деть у Фишера.

«Сидеть у Фишера» означало: незамеченным про­браться ночью к окраине Люстдорфа, обойти сливовый сад, заползти под мостик, схорониться там и наблюдать за домом председателя поселкового Совета.

Так Кудряшев и сделал.

Рано утром, ругая излишнюю подозрительность Никитина и разминая затекшие колени, он осторож­но чтобы никто не заметил, выбрался из-под мостика.

Над Люстдорфом бежали тучи, будто и не было вчера ясного синего неба и солнца. С моря доносился гул прибоя.

Выйдя на главную улицу, начальник поста нос к носу столкнулся с Фишером.

— Ты откуда? — воскликнул Фишер и, оглядев по­граничника, хитро подмигнул: — К барышне гулял?

Федор посмотрел на свои испачканные в грязи са­поги и тоже улыбнулся.

— А разве грех погулять? Ты уж, пожалуйста, никому не говори.

— Гут, хороню, я есть само молчание, — ответил немец, оглядываясь. — Я ходил к тебе, у меня есть важное дело. Я зайду к тебе через тридцать минут.

Они пожали друг другу руки и разошлись.

«Негоже получилось: я за ним слежу, а он ко мне ходил, — подумал с досадой Кудряшев. — Но когда же он вышел из дому? Не мог я его просмотреть — глаз не сомкнул. Не ночевал он дома».

Подозрение, высказанное Никитиным, укрепилось. Но Фишер, в самом деле, явился ровно через полчаса.

— Я имею совершенно колоссальную новость! — Немец подозрительно посмотрел на дверь.

— Говори, Карл, не бойся, никто нас не услышит. Фишер перегнулся через стол и, обдавая Кудряшева запахом чеснока, быстро зашептал:

— Я сегодня не ночевал дома. Я знаю, кто в ав­густе месяце прятал пассажира Антоса Одноглазого и кто помогал убегать дезертиру Вавилову. Вавилов есть сейчас матрос у Антос Одноглазый.

— Ну-ну, говори, — торопил Кудряшев. — Кто это?

— Колониста Мерца знаешь?

— Который вчера уехал в Херсон?

— Он самый, — кивнул Фишер.

— А кто тебе сказал?

— Батрак его — Франц Кольбер. У Франца вече­ром был праздник — серебряная свадьба. Почему ты не пришел? Нехорошо сделал... Франц выпил вина и говорил мне всю правду. Он боится, ты будешь сильно наказывать...

Кудряшев прикинулся изумленным:

— Да не может быть?!

А про себя с облегчением подумал: «Молодец Ва­вилов: добился-таки своего».

— И еще знаешь что, — продолжал Фишер, — Мерц брал у меня в августе ломик — он свой упустил в колодец, — и вчера я попросил вернуть его. А он сказал: «Я и твой потерял». Наверное, он убил тогда красноармейца Самсонова...

— ...Если бы Фишер был действительно замешан в это дело, тогда бы он не стал мне все это рассказы­вать, зачем ему это? — заключил Кудряшев свое со­общение Никитину.

— Затем, чтобы отвести от себя подозрения и вте­реться к тебе в доверие, — ответил Никитин. — Ну что ж, хорошо. Пусть он думает, будто мы ему абсолютно доверяем. Ты правильно сделал, что сразу приехал сюда.

Недели две назад, перед заходом солнца, рыбачка Олеся Семенчук увидела на волнах одинокую лодку. Похоже было, что сидевший на корме человек лишил­ся ума: лодка плыла бортом к ветру и волны захле­стывали ее. Парус оторвался от шкотов и полоскал­ся на ветру. Того гляди, лодку перевернет!

Свежело, и хотелось скорее добраться до дома, но Олеся сказала братишке Петрусю, чтобы правил к лодке, — видно, беда случилась с неизвестным ры­баком.

Окровавленный, полузамерзший рыбак оказался совсем молоденьким пареньком, никак не старше Олеси. Он до того ослабел, что не мог поднять головы. Олеся хотела было забуксировать его лодку, но паренек остановил ее:

— Утопи мою лодку, сейчас же утопи!.. И про меня никому не сказывай...

В село они пришли затемно, и Олеся порадовалась, что по дороге к хате им не попалась ни одна душа.

Встревоженный таинственным происшествием, Пет-русь вскипятил воду. Ему было всего одиннадцать лет, но он жил у моря и наслышался рассказов про контрабандистов. Уж не контрабандист ли этот дядь­ка? Сдать бы его, лешего, в милицию!

— Молчи, — шепнула Олеся, когда брат сказал ей о своей догадке.

Дрожащими руками девушка перевязала парень­ка,— в левом плече страшная сквозная рана, — на­терла ему грудь и поясницу скипидаром, укутала одеялом, шалью и кацавейкой, а он лежал и долго еще цокал зубами.

 — Олесе думалось: «Неизвестный — не злодей, а несчастный». И когда он пил воду, спросила:

— Откуда ты, хлопец? Как звать тебя?

— Лодку утопила? — с трудом прохрипел па­рень.— Никому не говори обо мне... До Одессы дале­ко ли?

. — Сорок две версты до города.

Паренек опустил голову на подушку и больше ни­чего не сказал.

...Минуло две недели. Никто в селе не знал, что в хате рыбачки Олеси жил посторонний человек, что все эти дни она спасала его от смерти.

Рана начала подживать (крепко просолила ее морская вода), но больного схватила горячка, и у не­го отнялись ноги.

Он часто бредил. И, слушая хриплый шепот, Оле­ся поняла, что спасенный ею парень и впрямь не злой человек.

Приходя в сознание, он тревожно и строго спра­шивал:

— Олеся, чего я болтал?

— Сормово вы вспоминали какое-то, Волгу-ре­ку, — отвечала она.

Но не только это узнала Олеся из бессвязных ре­чей незнакомца. Да зачем тревожить больного!

— Больше ничего я не говорил? — допытывался парень. — Если я опять начну болтать, ты меня водой окати...

— Кто ты будешь? Родня-то твоя где? — спраши­вала больного Олеся, наклоняясь к изголовью.

Он молчал, будто не слышал, и опять бредил, требовал сапоги, пел «Смело, товарищи, в ногу». Де­вушка закрывала ему ладонью рот и шептала бра­тишке:

— Беги на двор, погляди, нет ли кого под окнами... На четырнадцатый день утром Олеся написала записку и послала Петруся в город, в Губчека, а на следующую ночь в хату тихонько постучались. Олеся вышла в сени, окликнула:

— Кто там?

— Олесе Семенчук письмо...

Вскоре Олеся и какой-то мужчина вынесли па­ренька по огородам к кустам, где стояла запряжен­ная в тарантас лошадь, уложили его.

— Спасибо тебе, красавица! — сказал мужчина и пожал Олесе руку. — Запомни: не видела ты нас.

— До свиданья, Олеся! — прошептал парень.— Я еще увижу тебя. Я со дна морского тебя достану.

— До свиданья! — прошептала она.

Лошадь скрылась в темноте, а Олеся все еще стоя­ла у черных рогатых кустов. Ей казалось, что, кроме покойных родителей (их по весне убили бандиты), кроме единственного родного брата Петро, у нее ни­кого и никогда не было ближе и роднее этого боль­ного чернявого парня. Неужели он только затем и появился, чтобы исчезнуть, так и не назвав своего имени?

К удивлению Яшки Лимончика, часовщик Бори­сов назначил ему дневное свидание в кабачке Печесского. Они сидели за тем же столиком, у оркестра, где у Яшки произошла печальной памяти встреча с Ерма­ковым.

Борисов был в костюме портового рабочего, Ли­мончик также предпочел явиться в скромной одежде мастерового.

Настороженно глядя на входную дверь, Яшка ти­хо спросил:

— Зачем мы заявились в этот кабак? Нас же, того гляди, схватят тут, как пить дать, схватят.

— Вы ничего не понимаете —спокойно ответил Борисов, наливая в стакан пива.— Здесь сейчас самое безопасное место. Никитину в голову не придет, что мы днем сидим в таком месте.

Борисов отпил пива и закусил снетками.

— После провала Орехова вам нужно исчезнуть из этого города. Я даю вам отпуск на полгода. Вас должны забыть в Одессе. Антос доставит вас в Стам­бул.