– Стой! — ору я киммерийцу. — Стой, дубина оледенелая, иначе обоим хана!

Он, даром что воин пылкий, — чутье, как у животного, — сразу застыл, только глязенками синими вращает и острие клинка с меня не сводит. Дыхалка у него сразу успокоилась, взгляд осмысленный: рубака, как есть, бывалый. То и спасло нас.

– Стой, — повторяю, — ежели в домовину на пару со мной не хочешь! Говорено: утром у нас оружием машут, вечерами же гибель грозит любому. Глянь за дорогу…

Он глянул. Ничего ему, конечно, пришлому, страшного там не открылось. Как туман легкий, как дымок едва воскурившийся, — лезет рой из-под ветвей и тихо так шелестит крылышками, как камыш под ветром. И принять его легче за туман лунный. И думает мой киммериец, что хитрость я применил, отвлечь его желая.

Я, знамо дело, не воин никакой и никогда таковым себя не выпячивал. Куда уж выродку до подвигов ратных. А только вижу: арена в Халоге, кровью залитая, бойцы по ней мечутся, и те, кто желает снова в казармы вернуться, не только силой да натиском врагов одолевают… Вижу: здоровенный шемит с сетью и трезубцем, а супротив него верткий замориец… В чем только душа держится, и как такого заморыша ведьмы да колдуны гиперборейские на круг выпустили? На трибунах гвалт и крик великий: "Убей! Убей!" Нет надежды у заморийца, но он цепок до жизни, ох цепок! Вот — в лицо ему летят три заточенный смерти, взмах меча, еще, еще… Слабеет рука: отчаяние и скрежет зубовный! И орет мой замориец, плюгавый шакалишка, орет, обливаясь потом и кровью: "Ты! оглянись! Во имя Мардука, воина небесного, оглянись!" И еще что-то невнятное…

– Во имя Крома! — ору я киммерийцу. — Оглянись! Там — смерть!

И бросаю свое оружие под ноги, в темно-синюю пыль. Надо отдать должное варвару: он не пользуется пустыми руками противника. Он косится через плечо, и на сей раз лицо его мертвеет. Северянин сейчас похож на волка, почуявшего гибельную близость прикрытой травой ямы. Ничем рой пока не изменился, все то же туманные облачко, и шуршит по-прежнему тихо, а только киммериец мой чует: шуршит то гибель, и гибель мучительная.

Тут я, конечно, мысленно благодарю всех богов, что послали мне не тупого немедийца либо насмешливого аквилонца — варвара-киммерийца послали! Почти что родственника. Хотя предки наши и воюют не на жизнь, а на смерть.

– Струхнул, белобрысый?! — говорит он неуверенно, поводя головой направо-налево и прислушиваясь к пагубному шелесту. — Я, хоть и шут гиперборейский, а вкуса печени еще не забыл.

– А я, — отвечают, — хоть лицом и волосами белее снегов асгардских, но от слов своих не отрекусь. Завтра драться будем — а пока ноги уносить отсюда надо!

– Знаю, не врешь, — и киммериец вдруг убирает в ножны свой меч. — Дрянь, что лезет из-под кустов, мне не нравится. Что ты там о корчме говорил?…

И мы бежим, словно два загнанных оленя, поднимая ногами темно-синюю пыль, и столбы с домовинами мелькают по сторонам. Бежим, ощущая за спинами шелест крыльев смерти…

– Давненько тебя не видел, Ходок, — сказал Шрухт Гнилой Желудь, подавая гостю кружку с гречишным медом.

– Не напрашивайся на любезность, почтеннейший. — Тот, кого назвали Ходоком, опрокинул зелье единым махом и оттер губы тонким запястьем, на котором красовался массивный золотой браслет. — Не могу сказать, что особо заскучал, не видя твою рябую рожу.

Шрухт хихикнул, и не подумав оскорбится.

– Если уж говорить о рожах, — прогнусавил он, отирая рукавом засаленной куртки поверхность дубовой стойки с застарелыми подтеками, — хорош ты был вчера со своим приятелем, когда я впустил вас за дверь! Клянусь потрохами Увлехта, на ваших задницах сидело по десятку кровососов!

– Заруби на своем кривом носу, — буркнул Ходок, оглядываясь через плечо, — парень, который сосет брагу в обществе Зубодера и Проповедника, не имеет ко мне ни малейшего отношения. Мы встретились на Тропе Мертвецов, я признал в нем иноземца и счел своим долгом предупредить об опасности.

– Какая трогательная забота! — воскликнул корчмарь в притворном умилении. — Проповедник останется доволен: хоть одну заблудшую душу он наставил на путь истинный! Можешь хоть сейчас отправляться в Бельверус, послушником в храм Митры. Сказывают, кормят там неплохо, а молитвы тебе теперь только в радость придутся. Что скажешь? Или угодно сперва закусить на дорожку?

– По зубам тебе дать угодно, если пасть не прикроешь, — все так же мрачно отвечал Ходок.

– Да будет тебе, — Шрухт приподнял подол кожаного фартука и обмахнулся, морща пористый нос и закатывая белесые глазки, — мне уже страшно! Ладно, Альбинос, громилу этого ты все же зря с собой притащил. Глехтен-Глас будет недоволен.

Альбинос, чьи светлые волосы и бледный цвет кожи служили лучшим подтверждением его прозвища, насторожился.

– Он здесь?

– Он здесь и ждет тебя. Проводить?

Ходок кивнул и, отставив кружку, на дне которой плескался лишь мутный осадок сомнительного зелья, последовал за хозяином корчмы. Огибая стойку, он шлепнул по ней узкой ладонью и украдкой бросил взгляд на киммерийца, сидевшего в дальнем углу зала. Молодой северянин был занят беседой со своими нечаянными собутыльниками: тощим, похожим на стручок сушеного перца человеком по прозвище Зубодер, и Проповедником, багроволицым потным толстяком. Первый непритворно восторгался зубами киммерийца, второй вяло пытался втолковать молодому человеку преимущество Бога Истинного над демонами языческими.

– Пойми, темная душа, — говорил толстяк, уплетая куриную ножку и запивая ее добрыми глотками аренджунского, — ваш Кром есть лишь заблуждение, коему подвержены северные народы. Я сам побывал в Асгарде, Киммерии и Ванахейме и могу сказать, что варвары столь же угодны Подателю Жизни, как и остальные народы. Не все, правда, варвары, а лишь те, кто открыл сердца свои Огненному Свету Несотворенного.

– И мне, — вторил ему Зубодер, прихлебывая из оловянной чашки, — довелось пожить в землях северных народов, и могу утверждать, что нижние и верхние ости весьма сходны у тамошних жителей и у народов южных: зингарцев, аргосцев и даже, как то ни прискорбно, шемитов…

– Отчего же «прискорбно»? — басил Проповедник. — В Заветах Митры сказано: "Пред Ликом Моим нет ни хайборийца, ни гирканца, ни тварей, коих бы Я еи облагодетельствовал…" Посему и последний зембабвиец столь же угоден Всеблагому, как и благочестивый аквилонец.

Зубодер при этих словах нахмурился и молвил веско:

– И все же, жевательный аппарат весьма отличен у истинных хайборийцев и у уроженцев тех мест, где доминируют допотопные племена. Так говорит наука.

– Даренному коню в зубы не заглядывай, — невпопад обронил Проповедник.

Зубодер тут же обиделся.

– Да ежели на то пошло, уважаемый, я могу по зубам отличить не только хауранского скакуна от шемского тяжеловоза, но и какого-нибудь киммерийца от родственного ему племени вана…

Тяжелое молчание повисло над кошмой, на которой расположились трое.

– Ты, кажется, сравнил киммерийцев с лошадьми? — подал голос молчавший доселе варвар.

Зубодер что-то пробормотал, делая оправдаться, и тут же замолк, ощутив крепкую руку, схватившую его за шиворот. Завидев яростный блеск в глазах северянина и тут же пожалел о своих необдуманных словах.

– Я лишь хотел сказать, — прохрипел он, — что наука… исследование челюстей…

– Твои челюсти я исследую, когда проломлю тебе башку! — рявкнул киммериец и толкнул несчастного специалиста так, что тот отлетел на добрую дюжину шагов и стукнулся затылком о земляной пол корчмы. — А сейчас, если ты мужчина, поднимись и защищайся! Посмотрим кто сильней: твой Митра или Кром, мой покровитель!

– Угомонись, юноша, — возгласил Проповедник, взмахивая куриной ножкой, — не то гнев пресветлого обратит тебя…

Во что обратит гнев Митры богохульника, никто из раскрывших рты посетителей "Глаза бога" так и не узнал. Задняя дверь распахнулась, и оттуда вылетел тощий долговязый малый с палкой, увенчанной свинцовым набалдашником на одном конце и медным острием с крюком на другом, — вылетел с резвостью птицы, ускользающей из сетей птицеловом…